Мир сновидений

Лейно Эйно

HYMNI TULELLE

Ken tulta on, se tnlta palvelkoon. Ken maata on, se maahan maatukoon. Mut kuka tahtoo nousta taivahille, n"ain kaikuu kannelniekan virsi sille: Mit’ oomme me? Vain tuhkaa, tomua? Ei aivan: Aatos nousee mullasta. On kohtalosi kerran tuhkaks tulla, mut siihen ast’ on aikaa palaa sulla. Mi palaa? Aine. Mik"a polttaa sen? Jumala, henki, tuli ikuinen. On ihmis-onni olla kivihiilt"a, maan uumenissa unta pitk"a"a piilt"a, her"at"a hehkuun, ty"oh"on, taisteloon, kun Luoja kutsuu, luottaa aurinkoon, toteuttaa vuosisatain unelmat, joit’ uinuneet on is"at harmajat. On elon aika lyhyt kullakin. Siis palakaamme lieskoin lcimuvin, tulessa kohotkaamme korkealle! Maa maahan j"a"a, mut henki taivahalle.

Из сборника «Миражи» / Kangastuksia(1902)

ВРЕМЯ

В стороне восхода жило племя, Времени молившееся. Храмы возвели ему в священной роще, на обрыве над потоком быстрым. Издали блистали крыши храмов, далеко жрецов звенели хоры, еще дальше разносилась слава Времени и веры их жестокой. Время ведь не статуя из камня, рукотворный образ иль природный, не идея, не пустые бредни, Время — это страшный зверь, который требует труднейшей, высшей жертвы: сотню юношей прекрасных, смелых каждый год на повороте лунном. Стон и плач тогда в стране восточной, горе тяжкое у всех на сердце. Но жрецы поют в священной роще, храмы обходя при лунном свете: «Велико, сильно, жестоко Время! Ты могущественней всех на свете, ты взревешь — и горы раскрошатся, ты дохнешь — и стены распадутся, а когда ты по земле проходишь, никого в живых не остается». Жрец мне рассказал одну легенду вечером, когда совсем стемнело, лишь святой поток в ночи струился и вода звенела на порогах. Ветер спал, и роща, и далеко Гималаев ледники сверкали. Старика глаза блестели ярко, когда начал он рассказ свой чудный: «Наступил черед и месяц жертвы. Юношей по одному приводят, скованных, а на глазах повязка. Отворят врата, опять закроют — никогда назад им не вернуться. В жертвенной толпе был парень смелый, точно пальма стройный, он прекрасен был лицом, как Будда, — радость взору, матери опора и надежда, старцам помощь, девушкам — любимый, украшение всего народа. Своего он часа ожидает молча. Рядом мать вздыхает, плачет. Миг настал. Его толкают в двери, он звериный слышит рев, он чует на своем лице дыханье смерти — вдруг повязка с глаз его упала: он узрел, чего никто не видел, то, что смертным видеть не годится. Перед ним богиня — злое Время: вполовину — ящер, весь в чешуях, вполовину — дева- молодая, а в глазах у ней огонь, как в пекле, там кипят на дне пожаром страсти; вот к нему протягивает руки, чтобы сжать в чудовищном

объятье… Супротив стоят одно мгновенье Время и герой, бесстрашный духом: глядь — колени зверя задрожали, взор потух и опустились руки; нежно и легко, как летний вечер, юношу она поцеловала. И герой из подземелья вышел, только ликом был смертельно бледен. Он покинул мать, сестер, он бродит по лесам, вершит работу духа, что в веках не сгинет, не исчезнет. Зубы Времени его не тронут, он над смертью одержал победу: то, о чем другие лишь мечтали, он, мечты воитель, созидает». Так служитель храма мне поведал вечером, когда совсем стемнело. Молча я сидел, молчал рассказчик. Гималаев ледники померкли. Лишь святой поток в ночи струился и вода бурлила на порогах. Наконец священника спросил я: «Неужели с той поры герои Время никогда не побеждали?» Ярко старика глаза блеснули, руки на груди скрестив, он молвил: «Каждый раз мы Время побеждаем, когда мысль в душе у человека зародится, за пределы жизни вырастая, смертного сильнее. С той поры, всему на свете чуждый, людям господин, он все же в рабстве, потому что он, мечты воитель, стал подножьем собственной идеи». «Что, если мечту он запятнает?» «Будет он повержен, уничтожен, а мечта в другом найдет жилище, точно буря путь в сердцах проложит». Длилась ночь, и хищники проснулись: леопард из дебрей леса вышел, тигр — темный ужас караванов, лев — стрелков ночное наважденье. Ветви гнулись, и шуршали травы, дальний рык ночной прорезал воздух. Вспомнил я про Время — страшный призрак и спросил, невольно содрогнувшись: «Неужели Время не погибнет, никогда народ не будет счастлив?» Он как будто не слыхал вопроса. Молча он сидел, молчал я тоже. В небе загорались звезды — так же у людей в сердцах мечты горели; и почудилось мне пенье хора в шуме вод священного потока: «Велико, сильно, жестоко Время! Ты могущественней всех на свете, ты взревешь — и горы раскрошатся, ты дохнешь — и стены распадутся, вечно лишь святой реки теченье, бесконечно лишь стремленье духа».

AIKA

Asuu aamuruskon mailla kansa, jonka jumala on Aika. Templi tehty h"alle puistohon on pyh"a"an, virran vieriv"aisen kaltahalle. Loitos loistaa templin kaarikatot, kauas kuuluu pappein kuorolaulu, kauemmaksi viel"a maine kulkee Ajan ankarasta uskonnosta. Aika n"a"at ei ole kivikuva k"asin tehty taikka luonnon muoto, aate ei, ei tyhj"a mielihoure. Aika hirvi"o on julma, joka uhrit parhaat, vaikeimmat vaatii, sata miest"a, iniehev"aa ja nuorta, joka vuoden kuussa k"a"antyv"ass"a. Siit’ on id"an maassa itku, parku, paino raskas rintaluita painaa. Mutta n"ain ne laulaa templin papit k"ayden kuutamossa hiljaisessa: «Suuri, suuri, ankara on Aika! Maailmoiden mahtaja sa olet, kun sa mylv"aiset, niin vuoret murtuu, kun sa henk"aiset, niin hirret hajoo, vaan kun sin"a jalan maahan poljet, j"a"a ei yksk"a"an eloon el"avist"a.» Tarun kertoi mulle templin pappi kerrao aurinkoisen alas mennen, y"oss"a yksin"ans"a koskein kuohun pyh"an virran py"ortehilt"a soiden. Tuuli lep"asi ja lehto. Kaukaa kimalteli Himalajan huiput. V"akev"asti loisti vanhan silm"a, kun han tarinansa kumman kertoi: «K"a"antyi kuu ja tuli uhrin tunti. Yksi er"all"ans"a nuoret tuodaan, silmin sidotuin ja k"asin. Uksi avataan ja j"alleen suljetahan. H"alle ei se en"a"a koskaan aukee. Uhrien parvessa on poika uljas, pitk"a varreltaan kuin palmu, kaunis kasvoiltaan kuin Buddha, jalo nahd"a. Ainoo turva on han "aidin vanhan, toivo tiet"ajien, naisten lempi, leirin kaunistus ja kansan kaiken. Vuoroansa vaiti odottaa han, "aiti vierell"ans"a itkee, huokaa. Hetki ly"o. Han sis"a"an sys"at"ah"an, pedon kiljunnan han kuulee, tuntee kasvoillansa kalman henkayksen — silloin, katso: silm"ain side laukee, ja han n"akee, mit! ei kenk"aan n"ahnyt eik"a n"ahd"a sopis kuolevaisen. Ajattaren ankaran han n"akee: puoleks lisko, suomuinen ja suuri, puoleks nainen punalieska-huuli, p"a"ass"a silm"at niinkuin p"atsi palaa, p"atsin pohjass’ ajan pyyteet kiehuu, k"aden kohottaa han vet"a"aksens"a sulhon syleilyyns"a kauheahan. Seisovat he hetken vastatusten, Ajatar ja urho miekan, mielen: katso, vaappuu pedon polvet, sammuu silm"a, vaipuu k"asi kynnellinen; keve"asti niinkuin kes"ailta sulhon huulille han suukon painaa. Mutta kammiosta urho astuu kalpeana niinkuin kuolo, kulkee metsiin, j"att"a"a "aidin, siskot, miettii, tekee hengen toit"a, jotk’ ei katoo, vaikka katoaisi kansa kaikki. H"anehen ei Ajan hammas pysty, voittanut han ompi kuolon vallan, silla han on unelmainsa urho ja han t"aytt"a"a, mita monet tuumii.» N"ain se kertoi kerran templin pappi mulle aurinkoisen alas mennen. Vaiti istuin, vaiti kertojakin. Himmeniv"at Himalajan huiput. Y"oss"a yksin"ans"a koskein kuohu pyh"an virran pyortehilt"a kuului. Silloin sanat sattui mieleheni: «Eik"o sitten en"a"a milloinkana miest"a ollut Ajan voittajata?» V"akev"asti vanhan silm"a loisti, k"adet rinnoillaan lian risti, lausui: «Aika voitetahan joka kerta, jolloin aatos miehen mieless’ syttyy, aatos miehen mielt"a ankarampi, kasvavainen yh kuolevaisen. Siit"a asti on h"an outo t"a"all"a, herra muille, oija itsellens"a, sill"a h"an on unelmainsa urho, oman aattehensa astinlauta.» «Ent"a jos h"an aattehensa tahraa?» «Silloin aate h"anet alas ly"opi, ottaa asuntonsa toiseen, jatkaa tiet"a"an niinkuin myrsky merta k"ayden.» Hetket kului. Pedot "oiset her"as, l"ahti leopardi piilostansa, tiikeri, tuo karavaanein kauhu, leijonakin, mets"ast"aj"an mielle, oksat risahteli, risut taittui, kaukaa karjunta y"on ilman halkas. Ja ma mnistin Ajattaren haamun ja ma kysyin "a"anin vavahtavin: «Eik"o koskaan Ajatar tuo kuole? Eik"o koskaan koita kansain onni?» Liene kuullut ei h"an kysymyst"a. Vaiti istui h"an ja vaiti min"a. T"ahdet syttyi taivahalle, syttyi i"ais-aatteet ihmissyd"amiss"a; ja ma kuulin koskein kuorolaulun pyh"an virran py"ortehilt"a soivan: «Suuri, suuri, ankara on Aika, maailmoiden mahtaja sa olet, kun sa mylv"aiset, niin vuoret murtuu, kun sa henk"aiset, niin hirret hajoo, pysyv"ainen vain on pyh"a virta, i"ainen vain ihmishengen kaipuu.»

МЕСТЬ КИММО

Киммо вдоль пологой сопки в темноте бежит на лыжах, как горят на небе звезды, так в груди тоска пылает, когда он в чащобе ночый напевает, одинокий: «Резвую растил я дочку, нежную, как олененок, раз одна осталась в коте [1] — и пришел чужак, бродяга, и лежал на шкурах с нею. Как его однажды встречу — содрогнется лес дремучий!» Киммо вдоль пологой сопки в темноте бежит на лыжах. На вершине мрачной сопки пляшут девы-лесовицы, за снежинками вдогонку, космы по ветру развеяв; мимо волк трусцой проскачет, небеса сверкнут сияньем, да вздохнут снега глубоко — и опять все тихо, тихо. «Не иначе — быть метели», — думал Киммо; торопливей палки лыжные мелькали, да лыжня с горы бежала. Вдруг он слышит из-под ели слабый голос, еле слышный: «Ой ты, лыжник, кто бы ни был, помоги мне, бедолаге! Ехал я на оленихе — постромки она порвала, опрокинув мои санки, убежала в лес дремучий. Не найти теперь дороги, не уйти из рук мороза!» Киммо всем нутром горящим чужака-бродягу чует: вот он, странник, вон и санки, все следы сюда приводят! За ножом рука рванулась — совесть не велйт ударить. Есть закон в суровой Лаппи [2] : помоги в пути любому! «Становись на лыжи сзади, — говорит, — свезу в деревню, в жаркой сауне отпарю». Молча по лесу скользили: за спиною Киммо путник, в отдаленьи — сопка Хийси [3] . На вершине мрачной сопки пляшут девы-лесовнцы, космы по ветру развеяв, вслед за вихрем завывают: «У-у-у тебе, герой бессильный, что мечтал и пел о мести! Наконец врага ты встретил: хорошо ему, обглодку, — безопасно на запятках!» Вот к порогам путь приводит, над водой — мостки; тут Киммо молвит: «Встань передо мною — будет нам куда сподручней!» Поменялися местами и чужак в одно мгновенье полетел в поток кипящий, крик пропал в ночи морозной, и опять все тихо, тихо. Киммо смотрит, холодеет: лесовицы, децы Хийси, уж летят с вершины сопки, налетают, словно вьюга, точно зимний вихорь воют, с каждой ветки, с каждой кочки, изо всех земных расщелин оплетают волосами совершившего убийство, обнимая и целуя, жизни теплой пьют дыханье, умыкают его к Хийси, под сугробами хоронят. Воет волк, бурлят пороги… Утром солнце засверкало.

1

Кота — жилище лапландцев: конусообразная палатка из

2

Лаппи — финское название Лапландии.

3

Хийси — леший.

KIMMON KOSTO

Kimmo vuorta viert"av"at"a hiiht"a"a y"oss"a yksin"ans"a, taivaan t"aht"oset palavat, palavampi Kiminon tuska, kun h"an korpia samoopi, yksin y"oss"a lauleleepi: «Tyt"ar oli minulla nuori, niinkuin pieni petran hieho, j"ai yksin kotahan kerran, tuli miesi muukalainen, tyt"on taljalla lep"asi; kohdannen h"anet ma kerran, silloin korpi kauhistuvi.» Kimmo vuorta viert"av"at"a hiiht"a"a y"oss"a yksin"ans"a. Tuiman tunturin laella Hiiden immet hyppelev"at, kilvaten lumikitein"a, hapset tuulessa hajalla; susi juosta jolkuttavi, revontulet r"aisk"aht"avi, huokaavat lumiset aavat, taasen kaikk’ on hiljaa, hiljaa. «On tulossa tuisku-ilma», tuumaa Kimmo, kiiruhummin sauva iskee, suksi potkee, vuoren varsi katkeavi. Kuulee alta korpikuusen "a"anen vaisun vaikeroivan: «Hoi, kuka hiiht"aj"a oletkin, auta miest"a onnetonta! Petralla ajelin, petra katkoi ohjat, kaatoi pulkan, mets"an kohtuhun katosi; toki s"a"a.styi heija henki. Nyt en tied"a tieta enka paikkaa pakkasen k"asist"a.» Tuntee miehen muukalaisen Kimmo kiljuvin sisuksin; tass’ on miesi, tuossa pulkka, t"aune petran j"aljet toivat! Kohoo jo verinen veitsi, k"asi k"askee, tunto kielta"a. Laki on Lapissa: auta aina miest"a matkalaista! «Kohoahan suksiileni», virkkaa, «vien sinut kyl"ah"an. L"ammin on kyl"ass"a kylpy.» Hiihtelev"at hiljallensa, Kimmo eess"a, mies takana, taempana Hiiden vuori. Tuiman tunturin laella Hiiden neiet hyppelev"at, laulavat hajalla hapsin kera vinkuvan vihurin: «Voi, urosta voimatonta! Kovin kostohon k"akesit, kostettavan kohtasitkin. Hyv"a on hylyn nyt olla kostajansa kantap"aill"a.» Tulevi etehen koski, kosken poikki porras; Kimmo virkkaa: «Vaihduhan edelle, somemp’ on samotakseni.» Vaihtuvi edelle toinen, — kosken kuohuihin katoopi k"aden yhden k"a"ant"am"all"a. Soi parahdus pakkas-y"oss"a. Taasen kaikk’ on hiljaa, hiljaa. Kimmo katsoo kauhistuen. Jo tulevat Hiiden immet tuiman tunturin laelta, tulevat kuin tuisku-ilma, vinkuvat kuni vihuri, joka taholta, joka aholta, joka vuoren vinkalosta; k"a"ariv"at hivuksihinsa miehen, jok’ on murhan tehnyt, sylitellen, suukotellen, elon l"ampim"an imien, ottavat omaksi Hiiden, alle hangen hautoavat. Susi ulvoo, koski kuohuu. — Aamulla auringon kimallus.

ХЛЕБ ГОСПОДЕНЬ

Как-то Киесус, бог Карельский, пастухом служил, батрачил в доме Руотуса-урода [4] . Баба Руотуса, поганка, собрала ему котомку — клала пять краюшек хлеба да соленых шесть рыбешек: хлеб-то весь заплесневелый, рыба год лежала в кадке. Кто же отнесет котомку? Дочка, Роза золотая. Ждал, на камне сидя, Киесус: «Принесла зачем такое?» Роза тихо отвечает: «Мать припасы собирала — дочка проливала слезы». Спрашивает бог Карельский: «О чем, красавица, плачешь?» Роза-золотко зарделась: «Плачу я о человеке, о судьбе его несчастной». Разломил Господь краюху, положил на пень еловый: «Пировать садись со мною!» Хоть противно было Розе, отказаться не посмела, съела маленький кусочек, а второй уже в охотку: хлеб-то из пшеницы лучшей, рыба свежего улова. Про себя она дивится. Спрашивает — что за чудо? Улыбнулся тихо Киесус: «Хлеб Создателя — чудесный Человека пожалела хлеб слезами умягчился, о судьбе его рыдала — сделалась еда вкуснее под Господним синим небом, на трапезе его щедрой». Как домой вернулась Роза, с той поры не постарела.

4

Киесус, Руотус — Иисус и Ирод в устаревшем произношении.

LUJAN LEIP"A

Kiesus Kaijalan jumala tuo oli kaijan kaitsijana ruman Ruotuksen talossa. Ruoja Ruotuksen em"anta pa~ni konttihin ev"asta, viisi leiv"an viipaletta, kuusi suolaista kaloa, leiv"at hannaassa homeessa, kalat kaikki vuoden vanhat. Kenp"a kontinkantajaksi? Kultaruusu, Ruojan tyt"ar. Virkahti kivelt"a Kiesus: «Miksi tuot minulle n"ait"a?» Lausui kaunis Kultaruusu: «Ev"a"at on emon panemat, itkut immen vierittam"at». Kysyi Kaijalan jumala: «Mita itket, miesten lempi?» Puikutti punainen Ruusu: «Osoa inehmon itken, koko kohtalon kovuutta». Mursi Luoja leiv"ankyrsan, pa~ni palasen kannikalle. «Siis kera pitoihin k"ay"osl» Nyrpisti nen"a"ans"a Ruusu, toki kuuli k"askij"at"a, s"oi palan hyvill"a mielin, toisen miell"a mielemm"all"a; palat on parhainta nisua, kalat kaikki vastasaadut. Ihmetteli itseksens"a. Jo kysyikin Kiesukselta. Hym"ahti hyv"a jumala: «Niin on laatu Luojan leiv"an. Min osoa inehmon itkit, sen mehustit s"arvint"asi, mink"a kohtalon kovuutta, sen sulostit suupaloja, alla taivahan sinisen, amo-Luojan atrialla.» Juoksi, joutui kohin kotia, ei ikin"a isonnut Ruusu.

Из

сборника «Псалмы Святого четверга I» / Helkaoirsi"a I

(1903)

УДАЧА

Так седые пели боги, бородатые ревели возле озера Округи, на пиру в избе Удачи: «У того блаженный жребий, тот схватил за косу счастье, у кого в руках уменье. У него в дому достаток, не иссякнет в бочках пиво. А Удача, тот счастливец, тот умелый землепашец, наливал в братину пива, таковое слово молвил: «Вот житье-то, вот веселье! У меня добра в избытке, да одно печалит сердце: Туони придет суровый, Куоло все под корень скосит» [5] . Только выговорил это, зазвенели колокольцы, за забором забренчали, к ним прислушался хозяин; боги тоже приумолкли. Новый гость ввалился в избу, в бороде, на шапке иней, на бровях висят сосульки; тут лучина стала гаснуть, побледнел лицом Удача. Молвил Куоло незваный: «Коль никто не привечает, сам скажу себе: с приездом!» А Удача, тот счастливец, тот умелый землепашец, чует — в жилах кровь застыла, сердце будто замирает от невыразимой муки; все ж приветливо сказал он: «Ты пожалуй к нам на праздник, пива пенного отведать». Буркнул гость заиндевелый: «Я пришел не веселиться, сам налью себе я пива». Он шагнул к гостям почетным, выпил пенную братину, говорит слова такие: «Новостей никто не спросит — сам скажу, какие вести: путь-дорога ждет Удачу, сани — увезти героя». Помертвел, поник Удача, подкосилися колени, рухнул он бессмертным в ноги, завопил истошным криком: «Не могу еще расстаться с домом добрым и с хозяйством, с молодой моей женою! Хоть на день прошу отсрочки, на одну неделю, на год!» Боги важные кивнули. Странно усмехнулся Куоло: «Мы насильно не уводим, да еще богов любимца. Что ж, мое-то время терпит». Вышел из избы Туони, за собою дверь захлопнул; не отдышится хозяин, переводят дух и гости. А Удача, тот счастливец, тот умелый землепашец, чует — в жилах кровь взыграла, сердце словно вырастает от веселья удалого; наливал в братину пива, таковое слово молвил: «Вот житье-то, вот веселье, на столах еды в избытке, да всего сильнее радость: воротиться с Туонелы [6] , видеть, как уходит Калма». Праздник шел, ковши гуляли, наполнялися, пустели. Захмелел, заснул Удача. Он в пустой избе проснулся, услыхал мороз трескучий, поглядел в окно Удача: у ворот коня увидел, смирно конь стоял в упряжке, на санях — дородный кучер, воротник тулупа поднят. Побледнели в небе звезды, утро зимнее вставало. Вспомнил он вчерашний вечер и сказал как будто в шутку: «Дом в работу — гость в дорогу! Эй, пора уж просыпаться!» Но в ответ ему — ни звука. Высек он огонь огнивом. Глянул в горницу и в сенцы и пошел наверх в светелку, где молодка почивала; громко с лестницы позвал он: «Время, милая, проснися — звезды ясные бледнеют!» Но никто не отозвался. Тут Удача, тот счастливец, тот умелый землепашец, он недоброе почуял, нехороший в жилах холод; снова в горницу вернулся, подошел к печи поближе: печь давно, видать, остыла. Снова глянул он в окошко: конь стоял как был — стеною, как гора, вздымался кучер. Вспомнил он вчерашний вечер — губы сами улыбнулись: «Хорошо тому счастливцу, кто с богами покумился». Потянулся он, зевая, да прилег в углу на лавку, порешил поспать немного; головой крутил, руками, так ворочался и эдак — сон нейдет, как ни старайся. Подскочил в сердцах Удача, осердился, заругался: «Веселей пойдет гулянье, коль гостей чуток убудет!» Отвечал холодный кучер: «Что ж, пойдем — пора в дорогу». Как узнал Удача гостя, сердце в нем захолонуло: «Получил я год отсрочки!» Гость ледовый усмехнулся: «Получил годов ты сотню, да неужто не заметил?» А Удача и не помнит, чтобы жил он после пира: «У меня сынок был малый». Говорит морозный Туони: «Умер он и похоронен, в Манале уж век лежит он». Тут Удача, тот счастливец, тот умелый землепашец, распознал богов подарок, говорил он, горько молвил: «Ни за что на свете, смертный, не садись за стол с богами! У богов пиры-то долги — быстры годы человечьи, словно колесо у прялки. Золотые дни мелькнули — всей-то жизни время вышло, молодца хребет согнулся в этих праздниках веселых, на попойках у бессмертных». Сел он в розвальни к Куоло, зазвенели колокольцы в дымке зимнего рассвета, прозвенели на проселке, на озерном льду затихли.

5

Туони, Куоло, Калма — смерть (в финском фолклоре существует несколько наименований смерти).

6

Туонела — в финской мифологии загробный мир, в царство мертвых.

TUURI

Noin ne lauloivat jiimalat, juorottivat jouhiparrat rannalla Aluen j"arven, Tuurin uudessa tuvassa: «Autuas el"am"an arpa, kun on onni ottamassa, taito k"att"a k"aytt"am"ass"a. Ei elot el"aen puutu, taarit taijoten v"ahene». Tuo oli Tuuri onnellinen, talonpoika taidollinen, kaatoi kannuhun olutta, lausui tuolla lausehella: «On eloa, on iloa, oisi kyllin kyst"a meill"a, yksi on suru syd"amen: Tuoni ankara tulevi, Kuolo kaikki koijannevi.» Senp’ on sai sanoneheksi, kuului tiuvut talvitielt"a, kulkuset kujan perilt"a; kuunteli is"anta itse, vaikenivat valta-luojat. Tungeikse tupahan vieras hyyss"a turkki, j"aass"a parta, kulmakarvat kuuralliset; pimeni tuvassa tuohus, Tuurin kasvot kalpenivat. Sanoi Kuolo kutsumaton: «Kun ei kuulu tervehdyst"a, itse tervehdin tuloni.» Tuo oli Tuuri onnellinen, talonpoika taidollinen, tunsi j"aatyv"an verens"a, syd"amens"a seisahtavan tuskasta sanattomasta; toki lausui laatuisasti: «Istunet ilon tekohon, tuoppi oltta taijotahan.» Virkahti viluinen vieras: «Tullut en ilon tekohon, otan itse olvituopin.» Astui luokse arvollisten, kannun vaahtisen kumosi, lausui tuolla lausehella: «Ei kysyt"a kuulumia, kysyn itse kuulumani: tie on tehty miehen menn"a, reki sankarin samota.» Lysmyi polvet ponnettoman, sy"oksyi jalkoihin jumalten, huuti suulla surkealla: «En jaksa erota viel"a kodistani, konnustani, luota vaimoni valion. Pyyd"an yhden p"aiv"an arm"on, yhden viikon, yhden vuoden.» Nyyk"ahtiv"at p"a"at pyh"aiset. Kuolo kummasti hymyili: «Ei miest"a v"akisin vied"a, saati veikkoa jumalten. On aika odotellani.» Astui jo tuvasta Tuoni, painoi kiinni pirtin uksen; heng"ahti is"ant"a itse, heng"ahtiv"at vierahatkin. Tuo oli Tuuri onnellinen, talonpoika taidollinen, tunsi p"aihtyv"an verens"a, syd"amensa suurentuvan riemusta remahtavasta; kaatoi kannuhun olutta, lausui tuolla lausehella: «On eloa, on iloa, p"oyd"at pantuna parasta, yks on riemu miehen riemu: tulla Tuonelta takaisin, n"ahd"a Kalman karkkoavan.» Jatkui juhla, tayttyi tuopit, tayttyi, tyhjeni samassa. — Juopui Tuuri taidollinen. Her"asi tyhj"assa tuvassa, kuuli pakkasen kurikan, ulos katsoi akkunasta: oli orhi uksen eess"a, hepo vartoi valjastettu, mies rehev"a reen per"ass"a, korkealla turkinkaulus. Kalpenivat aamut"ahdet, p"aiv"a talvinen sarasti. Muisti eilist"u iloa, sanan lausui leikill"ans"a: «Talo ty"olle, vieras tielle. Hoi, on jo her"at"a aika!» Ei "a"ant"a v"ahe"ak"an"a. Tuluksilla tulta iski. Katsoi pirtin, katsoi sintsin, jo nousi ylistupahan, miss"a nukkui nuorikkonsa; lausui p"aast"a portahien: «On aika her"at"a, armas, kalpenevat aamut"ahdet.» Vastausta ei v"ahint"a. Tuo oli Tuuri onnellinen, talonpoika taidollinen, tunsi oudoksi olonsa, verens"a v"arisev"aksi; p"a"atyi pirttihin takaisin, luokse lieden luontelihe; kivi on kylm"a kiukahassa. Pilkisti pihalle tuosta: hepo seisoi niinkuin sein"a, mies k"or"otti niinkuin k"ong"as. Muisti eilist"a muretta, hyr"ahti hymyhyn huuli: «Hyv’ on olla onnen myyr"a, kuoma julkisten jumalten.» Haukotteli haikeasti, tuosta lautsalle laseikse, p"a"atti p"aiv"an nukkuvansa; k"a"anti p"a"at"a, siirti k"atta, koetti kumpaakin sivua, ei unonen tullutkana. Kimposi koholle Tuuri, sanan kirkkahan kirosi: «Ei t"ast"a pidot parane, ellei vierahat v"ahene.» Sanoi kylm"a kyytimiesi: «Niinp"a tielle ty"ontelemme.» Tunsi Tuuri vierahansa, syd"an rinnassa s"av"ahti: «Sain ma vuoden arm"on aian.» Hyyrrepartainen hym"ahti: «Liet saanut satakin vuotta, etk"o jo erota jaksa!» Ei muista el"anehens"a Tu"uri eilist"a enemm"an: «Oli mulla poika pieni.» Haastoi Tuoni haUavainen:  «On jo kuollut, kuopattukin, miespolven Manalla maannut.» Tuo oli Tuuri onnellinen, talonpoika taidollinen, jo tunsi jumalten lahjat, lausui, synk"asti saneli: «"Alk"oh"ot sin"a ik"an"a, "alk"oh"ot juhliko jumalat kera kansan kuolevaisen! Jumaliir on juhlat pitk"at, ik"a kerke"a inehmon, nopsa niinkuin py"or"an kehr"a. P"aiv"at kultaiset kuluvi, aika armas lankeavi, k"oyrtyvi urohon selk"a noissa pitkiss"a pidoissa, jumalaisten juomingeissa.» Istui Kuolon koijasehen, kuului kulkusten helin"a h"am"ar"ass"a talviaamun; kuului viel"a viittatielt"a, j"a"alle j"arvien h"avisi.

РОГОЖКА РЯЙККЕ

Это он, Рогожка Ряйкке, показал врагам дорожку — между двух камней тропинку ночкой темною осенней показал под страхом смертным. Те дотла село спалили и народ поубивали. Дом один огонь не тронул — то Рогояскино подворье. Лишь на следующий вечер уцелевшие вернулись — кто оттуда, кто отсюда, опасаясь, озираясь, хоронясь в кустах-деревьях, к окровавленным останкам, на родное пепелище. На своем стоит пороге Ряйкке, слушает да смотрит. «Что ты, старая, здесь ищешь?» «Я ищу родную избу, где дымятся головешки». На своем стоит пороге Ряйкке бледный, как покойник. «Что глядишь, кума-касатка?» «Я гляжу на нож кровавый — кровь то деверя иль брата?» Ряйкке сын в воротах плачет, плачет, слезы утирает. «Ты о чем, сынок, рыдаешь?» «О веселом жеребенке — лишь бубенчик отыскал я». Схоронился Ряйкке в избу, затворил замки, задвижки, сам забился на лежанку: «По кому горюешь, дочка?» «По красавцу я горюю, что родить не суждено мне». Слух пошел шуршать неслышно — юркой ящеркой забегал, он с неделю полз гадюкой, через две ревел медведем: «Дом один огонь не тронул — то Рогожкино подворье!» Женка Ряйкке светлолица первой вымолвила правду: «Показал врагу дорогу, нашу тайну Ряйкке выдал!» Ряйкке рявкнул, разорался: «Врешь ты, баба, привираешь — или есть тому свидетель?» Молвит твердо женка Ряйкке: «Есть надежные улики — звезды знали, видел месяц!» Ряйкке уж не отпирался — знать, попался он с поличным; потемнел, поник плечами; снял он с матицы [7] веревку, через горницу шагает, тяжело ступает в сени, будто притолока давит. Обернулся он у двери: «Тяжкий грех, жена, прости мне — для тебя я это сделал». «Пусть тебе простит Создатель». Ряйкке дверь избы захлопнул. Постоял в сенях недолго, из сеней во двор он вышел, через двор прошел к воротам, из ворот свернул к колодцу, от колодца — прямо к лесу; темна ночь глаза затмила, на душе немое горе. На опушке оглянулся — дом родной увидел Ряйкке, звуки летние услышал, голубой дымок над баней, звон коровьих колокольцев, заскрипел колодца ворот, дверь избы приотворилась, да прошла в амбар хозяйка… Сердце в нем перевернулось от прекрасного виденья жизни трудной и блаженной на земле — краюшке черствой. Ждал минутку, две смотрел он и в утробе леса сгинул.

7

Матица — потолочная балка в избе.