Мир-за-кромкой
Шрифт:
Стоял чуть поодаль от братьев и сестёр пирующих ясноглазый Зеливар. Тоска и смута сердце его полонили. Под музыку лир, под брызги и хохот подошёл он Рьяле и молвил тихо, и молвил громко. О чести, о ноше попросил Светозарного. Улыбнулся Рьяла – пройдено испытание, последнее испытание!
Так выпал жребий Зеливару, охотнику, заступнику суды чинить. И взял в длани сильные, в длани смуглые он посох Рьялы отца своего. И клятву произнёс. «Все души мой чертог проходят, – провозгласил прекрасный муж, – да не все к свету тянутся. Кто в мире злобен был, кто заветы не чтил, и наказы не слушал, идти тому путём тернистым по чертогу смрадному моему. Коль окончишь дорогу терзаний и мытарств, коль осознаешь, где гниль притаилась – охотно двери в жизнь грядущую
Но смыслы стираются, но смыслы теряются. И кличут хранителя Зеливара чернобогом, Зютом проклятым, чёртом окаянным.
***
Повисла над поляной тишь. Сквозь бархатную зелень проглядывались багряные лучи. Костёр трещал и тоненько дымил. Подвешенные на рогатину пучки кипрея сморщились от жара, со старой берёзы сползала кора.
– Гвардейцы, – Астрис грустно вздохнула, бережно расправляя уголки потрепанной фотографии,– мой отряд.
– А вот здесь? – проводник указал перебинтованным пальцем на зажатую между двумя улыбающимися шкафоподобными рыцарями темноволосую девушку. Слава богам, никто не заметил, как дрогнул его голос и заметался взгляд.
– Это…Тера. МояТера, – мечница метнула странный взор куда—то в сторону заходящего солнца и также тихо продолжила, – Вам верно известно о вороне?
– О Чёрном вороне? – как бы подтверждая её слова, уточнил Аурр. Астрис кивнула. – Так это она…
– О мёртвом, вообще—то! – недовольно бросилвнезапно появившийся барон, а фотография в руках Астрис вдруг взяла и свернулась в трубочку.
Глава 3
О царях и воронах
Вихрастый мальчишка с вздёрнутым носом ступает по древним намоленным плитам. Его плащ расшит золотыми нитками, а воротник – пушистый соболь. Тяжёлый отцовский меч слишком широк и длинен, он почти не уступает пареньку в росте.
– Как тебя звать-величать, отрок? – вопрошает старец, его поскрипывающий баритон бьётся о камень святыни.
– Второй сын князя всея Кирии Бергемонда Ареста, наследник Рысьих скал и новый владелец Чернозуба! – гордо объявляет паренёк. Да только не укрыться от монаха не дрожи в коленках, ни стуку взволнованного сердца. Его предали, предали, предали! Сослали, выгнали и отобрали имя! И нет никаких Рысьих скал, и сыном Ареста он зваться больше не может.
«Почему отец отлучил меня? Почему? Почему? Почему?» – кричит пунцовый вздёрнутый нос, отстукивают серебряные шпоры.
«Не я же виноват, что эти лжецы отравили матушку», – белеют костяшки стиснутых пальцев.
«Виноват! Виноват! Виноват!» – шепчут монастырские стены.
«Ты здесь, один. Отлучён. Отлучён, княжич, – глумится замшелая кладка, – А они там во дворце с отцом!».
И в шорохах листвы слышатся наглые смешки. Один лишь чёрный воронёнок молчит да пугливо поглядывает на кудрявого мальчонку, такой же маленький потерянный да дерзкий.
– Похвально, похвально, – беззубо улыбается старец. – Будем знакомы, сын Бергемонда. Меня зови Кьёр, дед Кьёр. Здравствуй, здравствуй. А вот тебе и друг! – указывает на воронёнка дед Кьёр. —Возьми, возьми, добро всегда делать стоит, а худо и само прибежит, – кивает старец, протягивая пригоршню пшена. И откуда он его взял? С собой, что ли носит? Мальчик медлит – чтобы взять пшено, нужно отпустить меч. Но как можно? Отцовский меч или маленький ворон? Ух! Ты ж…! Глупая птица! Улетай, улетай! Прочь отсюда. Но птица не слышит, иль делает вид? Как же умело! Меч или ворон? Прошлое или живое? Крепкие
– О-он будет? – не зная что сказать, выпаливает мальчик, – Вороны едят с рук?
– Не сразу, дружок, – так тепло и по—свойски отвечает старец, – не сразу.
Никто доселе не смел так просто обращаться к нему. Надо бы возразить, упрекнуть, поставить старика на место. Но мальчик молчит, боится – вдруг поселившееся в сердце тепло улетит, вновь улетит и останется только эта гнусная тоска?
Интерлюдия последняя
Выходя на свет
Свет как всегда был тускл и жёлт, а в коридоре гремели подносами. За окнами горланилавоенные песни субботняя пьянь. Тук-тук. Тук-тук. По старым половицам стучат каблучки дешёвых сапог. Тук-тук. На полусъехавшей, рассохшейся доске сидит палево-серая мышь, сидит, как ни в чем не бывало и грызет краешек доспеха. Даже этот погрызенный краешек превосходных изумрудных лат стоит много больше, чем вся таверна взятая вместе с мышью. Удивительный тонкий, безупречно крепкий, жаропрочный, лёгкий и совершенно не убиваемый сплав всегда ценился гораздо выше какого-то золотишка. Но предположим до металлургии вам нет дела, и на чёрный рынок вы тоже не захаживаете, только, вот кто поверит, что сегодня хоть одна жалкая душонка не слыхала о царских гвардейцах. О царских гвардейцах знали все, и до революции, и после, и ещё добрую сотню лет станут о них вспоминать. Элитное, бесстрашное и неизменно преданное войско, что до самого края, цеплялось за царское знамя, что до самого последнего вздоха выгрызалось выбитыми зубами в холёные глотки врага. И представить страшно, сколько баек и легенд понакручено, понавязано, точно пряжа из воздуха, вокруг «цветных» латников!
Вы слышали о прильдах? Старики зовут их колдовским народом, а детишки кличут феями. Слышали, слышали, к чему разговоры? У них ещё копытца раздвоенные, крылья за спинами, иль рога кручёные, и вместо крови ртуть. Так вот, твердят в деревеньках ячменных, у обочин приморских путей и в трактирах с дубовыми стойками, будто в рядах царских гвардейцев все сплошь и рядом дети прильд, будто одним взмахом руки они способны воззвать к молнии и обрушить гром на стан врага, будто в дланях одного мечника сила десятерых мужей, будто глаза их отливают золотом, а кости крепки, как гранит. Над последним сравнением гвардейцы б громко посмеялись, какой гранит, если вам так хочется крепости, то пусть уж будет хотя бы вольфрам. И, да, простолюдины вовсю кричат, что умны «цветные» латники, точно черти.
Конечно, это лишь сказки, старые сказки, причём не просто старые, а давно устаревшие. Сегодня гвардейцы —призраки и пепел. Но оставим сегодня на потом, оно и так уже всем надоело. Скучное, прескучное сегодня с серой мышкой и дешёвой брагой, с печальной девушкой, что держит длинные портняжные ножницы в руке. Отмотаем время вспять. Почему бы и нет? Разве может кто—то запретить? Нет. Три раза нет!
До великой брани, до первой революции, до падения короны гвардейцев растила царская академия при дворе в Брумвальде. Каждый цветущий сезон академия раскрывала свои двери пред юношами и девушками, пятнадцати годов от роду, принимая под своё крыло лучших из лучших. Мудрые профессора выискивали умнейших, самых одарённых и упорных, и, конечно, только среди знати, так требовал закон. Девушка с ножницами горько усмехнулась. Академия служила кузницей кадров для Высших городов. Если вы запамятовали, до войны было тринадцать Высших. Градостроители, политики, лекари, инженеры, генералы, и другие – вот кто, выходил из ворот Чести спустя долгих десять лет. Гвардейцев набирали только по доброй воле, и только спустя год обязательного обучения. Одних таланта и ума недоставало, чтобы принять доспех, ты должен быть предан, безоговорочно, абсолютно предан родине и короне. Так было до войны. Последними гвардейцами стали дети, необученные, не доросшие лекари, писцы, архитекторы, дипломаты – всех заставили отложить перо и науки. Только об этом мало кто знал. Великая сила оказалась лишь декорацией, но декорацией смелой с пламенными сердцами, с мужеством и доблестью, с правдой за душой.