Моченые яблоки
Шрифт:
— У Макашина опять праздник труда и зарплаты, — острили в институте, снаряжая очередную делегацию в Городок.
Юлии становилось стыдно чего-то.
— Прекрати ты этот балаган! — говорила она Макашину. — Прямо какой-то бал на «Титанике»!
Виталий сердился, обижался. Он умел вдруг становиться обиженным, как мальчишка, даже губы прыгали совсем по-детски. Он не верил, что однажды случится то, что случилось. Он не верил тому, что она уже знала наверняка.
Как люди завораживаются мифами! Вылепят идола и начинают ему поклоняться, забыв, что сами его и вылепили. Так и с Большим заводом. Выстроили и давай ахать: «Ах, Большой завод! Ах, гигант! Первенец!
Она тоже иногда старалась обо всем забыть, и это были самые счастливые дни, но выпадали они так редко!
Однажды он наорал на нее при Лизке, это было немыслимо, их стены никогда не слышали таких слов. Иван, что бы там ни происходило, всегда исповедовал мудрость, которую они вместе вычитали когда-то у Эльзы Триоле: «Брак — это вежливость».
А тут и не брак вовсе, и вообще не пойми что, а он орет так, что стекла дрожат:
— Чтобы я не слышал от тебя больше! К такой матери все ваши идеи! Теоретики!
И вот чем это теперь кончилось.
«Есть слух, что «Россія» уйдет не позднее пятнадцатого мая, т. к. в июне к празднествам юбилея английской королевы крейсер должен быть в Англии. Борис уже торопит с приготовлением белья и всякой всячины к этому сроку. Тяжело мне его отпускать…»
Юлия Рубеновна читает письма своей прабабки к невесте сына, к его будущей жене. Ее тоже зовут Ольга, она живет в Тамбове, а перед этим жила в Петербурге, где закончила курс в Женском медицинском институте на Архиерейской улице, 6.
«30 мая 1898 года.
Милая моя голубушка! 25-го мая мы ездили к Борису на «Россію», а 27-го он ушел в море. На «Россіи» были официальные проводы, человек двести гостей, шикарный банкет, танцы на палубе, наряды, тосты и проч. Все это не в моем вкусе, но, несмотря на это, я была довольна временем, проведенным на «Россіи». Борис был оживлен. Я долго осматривала его машинное отделение, и теперь стоит мне закрыть глаза, чтобы ясно представить себе моего милого, дорогого Бориса в той обстановке, где он стоит свои вахты…»
Перед войной мать отвезла Юлию к бабушке в Тамбов, а сама вернулась в Ленинград и пробыла там всю блокаду. Когда приходили письма из Ленинграда, бабушка плакала, а Юля говорила ей: «Чего ж ты плачешь? Надо радоваться, а ты плачешь».
«Я радуюсь, — отвечала бабушка. — Поэтому и плачу».
…В Тамбове Юлии и в голову не приходило, что бабушка могла быть когда-то молодой и что морской офицер, чей портрет висел у бабушки в комнате, был когда-то ее женихом, а потом мужем. Скорей он годился ей в сыновья, считала Юлия.
«Я все мечтаю, когда вы поженитесь, Борис наконец выйдет в отставку. Как я боюсь моря и этих разлук, из которых его так трудно дождаться…»
Выписка из вахтенного журнала о плавании крейсера I ранга «Россія» в 1900 году:
«Минный механик помощник старшего инженер-механика Борис Торсен прибыл в наличие 10-го Флотского экипажа.
Общее число дней, проведенных на корабле, — 1065; из них в заграничном плавании — 818; число дней к ордену Св. Владимира 4 степ. с бантом — 970; число цензовых дней к чинопроизводству — 1494».
5
Дорогая мама! Из Англии «Россія» вернется в Кронштадт в конце июня, а в июле уйдет в дальнее плавание. Поговаривают, что после плавания некоторых офицеров и даже матросов будут переводить на броненосец «Князь Суворов». Говорят, что и меня переведут. Я отчасти рад этому — все-таки перемены…»
«15 января 1904 г.
Милая, любимая моя Оля! Теперь, когда я знаю, что ты ждешь меня и тебе трудно бывает справиться с чувством одиночества, как тоскливо мне быть так далеко от вас! «Князь Суворов» всего в двух днях перехода от берегов Японии, а я мысленно с вами, в Тамбове, еще продолжается лето, мы велели нанять извозчика и повезли девочек на Цну…
Здоровы ли девочки? Приезжала ли мама к вам из Петербурга на рождество?»
Юлия помнит Цну и то, как мама рассказывала, что в ее детстве сюда, на берег, приезжали в колясках, пролетках, устраивались пикники… Лошади весело цокали копытами по булыжникам, и это цоканье, говорила мама, навсегда осталось в памяти, как мелодия праздника. Цна была праздником.
А во время войны соседские мальчишки и маленькая Юля вместе с ними ловили в Цне раков и здесь же на костре варили их в закопченном котелке и ели. Без хлеба, хлеба не было. Все были голодными, но раки голода не утоляли, только казалось, что утоляют.
Юлия Рубеновна все читает и читает бумаги из кожаного бювара. «А если бы не Ильин, думает она, я бы так и не добралась до этого чтения…»
Макашину в их последнюю встречу она сказала, что Ильин непременно вернется на Большой завод.
— Вот увидишь, он вернется, он из тех, кто подставляет плечо, когда нужно.
Виталий, как всегда, обиделся, чего это она так хвалит Михаила, мы все в конце концов подставляем плечо, когда нужно.
«24 февраля 1904 года.
Не пугайся, когда прочтешь в газетах о «Корейце» и «Варяге», — война всего страшней издали, а здесь мы просто делаем свое дело, и не думай, что каждую минуту меня подстерегает смертельная опасность».
«24 февраля 1904 года.
Дорогая мама! Я сейчас написал Оле, чтобы она не думала, будто смерть подстерегает меня на каждому шагу. Со своей способностью волноваться и переживать она, я себе представляю, изводит себя днем и ночью. Успокойте ее, только Вы можете это сделать. Всякая война бессмысленна, а эта бессмысленна втройне…»
«20 августа 1904 года.
Я давно не писала Вам, милый Юрий Дмитриевич, но Вы, несомненно, извините мое молчание, когда узнаете, что мой Борис ушел в море на войну с японцами старшим механиком на «Князь Суворове», и я только об одном молю бога, чтобы мне увидеть его еще на этом свете.
Он пишет нам, мне и жене своей, бодрые письма, но меня не обманывает эта бодрость. Это для нас он бодр, а на самом деле не может не страдать от ужаса и бессмысленности происходящего. Кто же ответит в конце концов за все это? Детей послали умирать, ведь все, все чьи-то дети, за что их послали умирать?..»