Моченые яблоки

Алексеева Магда

Мир состоит из больниц, из больничных коридоров, где кровати стоят спинками друг к другу, а тумбочка одна на двоих, а то и вовсе без тумбочки, да и не в тумбочке дело, а в том, что ты здесь невообразимо одинок, как в лесу, хоть кругом люди.

Хорошо еще, что лежишь лицом к окну, оно в торце коридора, и видно, как кончается день, гаснет небо и птицы уже не летают мимо окна, птицы уже спят.

— В жизни все очень быстро меняется, — сказал ему вчера Ростислав Павлович, его бывший заместитель.

Впрочем, Ростислав Павлович и сейчас заместитель,

это он — бывший.

— Очень быстро все меняется… — Ростислав Павлович покраснел и заерзал на табурете, вплотную придвинутом к кровати. Должно быть, решил, что Дмитрий Федорович примет на свой счет, а разговор шел о дочери Ростислава Павловича, которая разводится с мужем…

В самом деле, как быстро все меняется! Как быстро кончается день. Как много на свете вещей, которых он не знал или не замечал раньше.

Не замечал, как кончается день, не знал, как умирают старики в больничном коридоре, незаметно, без жалоб, только дыханье идет со свистом, с клекотом выходит из горла, и с ним выходит жизнь.

Года два назад он тоже лежал в больнице с несерьезными, как потом выяснилось, коликами в правом боку; но то была совсем другая больница, там у него была отдельная палата с телефоном, в холле смотрели цветной телевизор, говорили о футболе, о том, кто куда назначен, и опять все выглядели весело, неозабоченно, а ведь — больница, в ней тоже иногда умирали, но только здесь, в этом коридоре, он узнал, как со свистом и клекотом выходит из тела жизнь.

Приходила Ляля, жена. Бывшая жена. Что такое произошло с ним в этом мире? Вдруг все стало бывшим.

Он посмотрел в окно, за которым кончался зимний день. Когда-то было лето, нет, не лето — начало сентября, уже учились (Митя тогда ходил в десятый класс), но было еще совсем тепло, и во дворе до позднего вечера гоняли мяч, отжимались на турнике, курили, спрятавшись за домом, чтобы не видели из окон.

В один из таких вечеров во двор вошла девчонка с темной косой вокруг головы. Обратившись к Мите (он бежал за мячом к воротам), спросила надменно:

— Ты не знаешь, в какой квартире живет Павла Андреевна?

— Тетя Паня? — переспросил он. — В пятой.

И побежал, гоня перед собой мяч, а она шла рядом, и походка у нее была такая же надменная, как голос.

Что-то случилось в тот миг, когда он увидел ее, он и сам не понял что. Вдруг стало скучно гонять мяч и вообще нестерпимо скучно. Танька Савицкая из десятой квартиры прошипела вслед девчонке, скрывшейся в подъезде: «Принцесса! Я ее знаю, она учится в нашей школе». А Танькина подруга, Вера Шувалова, в которую Митя был влюблен с восьмого класса, промолчала и вскоре ушла и больше не приходила к ним во двор, будто что-то поняла, хоть он сам ничего не понял.

Танька, а за ней остальные называли Веру Векой. У нее были коричневые глаза, и высокие скулы, и темные прямые волосы, спадавшие на плечи, а когда она смеялась, ее маленький вздернутый нос смешно морщился. «Тебе не идет смеяться», — говорила вредная Танька, а Века смеялась ей в ответ.

А

ту, с косой вокруг головы, звали Ляля. Он узнал это, когда ждал, выслеживал ее на углу у женской школы. Он слышал, как кто-то крикнул: «Ляля!» — и она обернулась, а он стоял и ждал ее…

И вот чем это кончилось теперь. Как долго тянулось и все-таки кончилось. Ему не надо было жениться на ней, но кто тогда знал, что надо, а что не надо.

— Митя, — позвал слабый знакомый голос.

Он повернул голову. Ксения Георгиевна! Вот кому он рад.

— Здравствуйте, — сказал он и засмеялся.

— Вы не спали? Я не разбудила вас? Чему вы смеетесь?

— Я только что подумал, что у меня в жизни все бывшее — работа, жена. И даже вы — бывшая теща…

— Бог с вами, Митя, — сказала Ксения Георгиевна. — Не мучьтесь этим, все наладится. Надо только, чтобы все были живы, и тогда все наладится.

Она не стала сидеть у кровати без дела, будто пришла в гости, как сидела вчера Ляля. Собрала бутылки из-под кефира, сока, ложки, стакан, пошла к умывальнику — мыть. Потом достала из сумки банку с протертыми лимонами, смешанными с медом и еще с чем-то, заставила съесть. Взбила подушки, отыскала где-то сестру-хозяйку, попросила у нее второе одеяло для Мити — в коридоре дуло со всех сторон.

— Знаете, что меня беспокоит? — сказала, уже собравшись уходить. — Вы не хотите выздоравливать, вот что. А эдак трудно поправиться.

Она внимательно посмотрела на лежащего перед ней уже почти седого, усталого человека с глазами, словно осунувшимися, и увидела в нем мальчика — хоть никогда не знала его мальчиком, увидела мальчика, который когда-то начинал жить с надеждами и любопытством и был наивен и добр, — и вот что с ним сделали.

— Надо хотеть выздороветь, — строго сказала Ксения Георгиевна.

«Почему я не сказала, что его жизнь нужна нам — мне, Алеше, его матери? — мучилась она, добираясь домой сначала автобусом, потом в метро до Арбата, оттуда уже пешком, хоть и не близко, в Трубниковский переулок. — Ему кажется, что он один на всем свете после всего, что случилось. И как назло, Коли нет в Москве…»

Ксения Георгиевна ездила в больницу почти каждый день. Ляле это не нравилось.

— Мама, — раздраженно говорила она, — ты что, опять в больницу? Зачем это нужно — ездить каждый день? Небось его мамаша так часто там не появляется.

— Нина Константиновна плохо себя чувствует…

— Ах, плохо себя чувствует? Ну, конечно! Зато ты себя хорошо чувствуешь. Совсем голову потеряла с этой больницей! Погляди на себя — опять, кажется, собираешься выйти из дома в одной рубашке!

Ксения Георгиевна спохватывалась и возвращалась от дверей. Она иногда в самом деле забывала надеть юбку, выходя. Стала рассеянной, забывчивой до комизма. Однажды, стыдно вспомнить, в платной поликлинике на Арбате снимала пальто в гардеробе и вдруг услышала, как гардеробщик, старый человек в пенсне, похожий на Молотова, шепчет: «Мадам, извините, вы…»