Моченые яблоки
Шрифт:
Если бы Таня была, они бы вернулись.
Ильин в первый раз так отчетливо подумал про это: «Если бы Таня была, мы бы вернулись».
Юсупов плакал, когда они уезжали. Сидел у них на кухне и плакал. Выпили, конечно, перед этим, не без того, но ведь не потому взрослый мужик заплакал. Чего-то ему, значит, жалко стало — до слез.
…От центральных дверей главного корпуса начинается проспект Циолковского. Никакого проспекта, по правде говоря, еще нет, но так задумано: чтобы от дверей главного корпуса начинался проспект. Вернее, чтобы он замыкался
За то время, что Ильин жил в Городке, проспект построить не успели. Просто заасфальтировали наспех дорогу от центральной проходной и вырыли по обе стороны два котлована под будущие здания.
Но стенды с фотографиями поставили, и на первом, если считать от проходной, висел портрет Ильина…
«Если бы Таня была, мы бы вернулись».
Ильин взглянул на часы. Уже почти одиннадцать, скоро смена кончится. Многие почему-то не любят вечернюю смену, а он так наоборот — больше любит вечернюю. И здесь, в Колпине, и в Городке, на Большом заводе, ему нравилось выходить в вечер. Спокойнее, и начальство в цехе не суетится. На Большом, впрочем, частенько до самого гудка начальство из цеха не выходило. По две смены, считай, отбывали. В том числе и Макашин.
Цех огромный, но и Макашин не маленький: издали видать. Ильин смотрит в щиток на электрод, но видит и то, что делается вокруг. Видит Макашина, как тот медленно, то и дело возле кого-то останавливаясь, идет по зеленым плитам пола.
Вот что значит новый завод! На старом никто и не замечает, какого цвета пол. Может быть, коричневый? Или просто грязный?
А там — зеленый. Как футбольное поле. Только это не одно поле, а несколько. «Красота, кто понимает!» — воскликнул Толя Григорьев, когда Ильин впервые привел его в цех. Он и сам-то к тому времени всего без году неделя работал на Большом заводе, но Толино восхищение принял как бы и на свой счет: знай, мол, наших!
Когда по корпусам пошли трещины и начались разговоры, будто грунтовые воды из-за того, что их неправильно отвели, размывают почву под Большим заводом, всего обиднее было думать, что такую красоту придется ломать и что-то там строить заново, укреплять, подлаживать… Такую-то красоту!
Кто же все-таки виноват во всем этом деле? Есть тут в конце концов виноватые?
Юлия Рубеновна, когда Ильин спросил ее об этом, ответила:
— Есть, конечно.
— Кто же?
Ее лицо стянулось, как перед слезами.
— Все, — сказала она, — все в разной мере.
— Ну, — усмехнулся Ильин, — когда все, значит, никто.
Уезжая из Городка, Ильины половину вещей оставили, как будто не насовсем уехали, а на время. Вообще разве узнаешь, где тебя смерть застанет и где судьба жить заставит?..
Половину вещей не взяли, даже ковер со стены снимать не захотели, а вот альбом с фотографиями Татьяна, оказывается, забрала, его-то и обнаружил Ильин в одном из ящиков. Аккуратно обернут и перевязан тесемкой: у Татьяны все по порядку.
Сначала
Было лето, как один день, яркий, солнечный. От станции до деревни добирались на попутке. Татьяна с Наташкой в кабине, а они с Ильей в кузове, и когда подъезжали к повороту на Житово, то чуть не проскочили поворот, потому что Михаил, как оказалось, не узнал места.
— Я помню, что за пшеничным полем, не доезжая трех берез, сворачивали, — рассказывал он сестрам, — а тут смотрю, ни поля, ни берез…
Все изменилось, и особенно сестры. «Как постарели!» — испугался Михаил, но виду не подал. С последней их встречи прошло тогда семь лет, и он их помнил такими, какими они приезжали в гости к отцу на Дегтярную. Тетя Шура, жена отца, не знала, куда их и посадить, чем угостить получше. Делала это и потому, что сама была добра, и потому, что знала: для мужа ее самый большой праздник — дети. Он и не женился, пока они были маленькими, не захотел приводить в дом мачеху.
Миша помнит, как отец говорил: «Мачеху детям не приведу ни за что, нажился я с отчимом».
Отец отца, родной дед Михаила, не вернулся с японской войны, а неродного деда Миша застал, был он угрюмым, ходил с палкой и замахивался ею на бабку, когда напивался пьяным.
На похороны Татьяны приезжала из Житова только Маня, старшая сестра, а Нюра приехать не смогла, у самой муж больной лежит.
— А чего же твой мужик не приехал, Виталий-то? — спросила Маня у Валентины.
— Он вчера в командировку улетел, в ФРГ, — ответил Антон, и что-то такое было в его голосе, как будто хвастается.
Валентина промолчала, а Ильин подумал: «А если б не улетел в ФРГ, приехал бы?»
Поссорились грубо, как враги. Три месяца прошло, а обида не затихла, саднит. У Макашина небось не саднит: ему там было чем заняться, в Москве-то. Опять новая работа, новые люди, а про тех, что прежде были, наверно, забыл. Новая работа — вертись, привыкай. Теперь вот в ФРГ уехал. Может, правда, и вернулся уже, кто его знает.
Ильин наконец нашел то, что искал: фотографию Татьяны, на которой (он знал) она больше всего себе нравилась. В Городке такая же, только увеличенная, висит над диваном…
«Надо будет альбом ребятам оставить. Зачем в Городок увозить?» — подумал он внезапно, не удивившись, впрочем, своим мыслям, как будто еще раньше это решил, как будто это само собой разумелось, что теперь, когда все кончено, он возвращается в Городок.
ЗИМА ПОЗАПРОШЛОГО ГОДА
Мир состоит из кабинетов, телефонов с четырехзначными номерами, именуемых «вертушкой», совещаний, где в перерывах курят, говорят о футболе, о том, кто куда назначен и почему, где считается хорошим тоном быть неозабоченным, даже веселым, так, будто у тебя не только все кругом в порядке, но тебя заметили и о тебе говорили…