Моченые яблоки
Шрифт:
Иногда кажется, будто для Лизки не существует вопросов — одни ответы. Все-то она так безошибочно знает!
Но ведь это, должно быть, только кажется, это такая манера говорить. Вот и сейчас по телефону просит приехать (что-то, очевидно, меняется в жизни), а в голосе ни растерянности, ни беспокойства.
— Это у меня-то нет вопросов? — засмеялась однажды Лизка, выслушав Юлию. — Я чаще всего просто не желаю обременять тебя своими проблемами. Знаешь, как французы, они считают неприличным исповедоваться в неудачах.
— Ты же не француженка!
— Это ты не француженка, — опять засмеялась
Юлия улыбнулась, вспомнив, как смешно Лизка это произносит.
— Здесь? — спросил шофер, сворачивая к тротуару. Она расплатилась и вышла из машины, все еще улыбаясь. Вокруг лежал снег. Было тихо, морозно, ясно. Над девятиэтажным Лизкиным домом дрожали звезды.
9. ИЛЬИН
…Теперь получалось, что у них две квартиры: в Колпине и в Городке. Живи, где хочешь, а жизни нет. Может, не надо было уезжать? «Чего тебе там посулили?» — спрашивал Матвеев. А Татьяна сказала Лешке Самоварову, когда он пришел вместе с Ильиным в больницу навестить ее:
— В каких местах мы побывали, Леша, ты и представить себе не можешь. У нас тут такого в век не увидишь. Вот поправлюсь — опять туда поедем.
Она знала, что не поправится, знала, но все же сказала так, должно быть, специально для Михаила, чтобы не каялся.
— Я так ни капельки не жалею, что поехали. Мне другой раз даже снится: степь, солнце, виноград, как янтарь, желтый…
Когда Татьяну хоронили (Ильин слышал), Валентина с красным от слез лицом говорила Наталье:
— Твоя мать все мечтала в Городок вернуться. И чего ей там нравилось, господи! Пустая степь, солнце, как сковородка раскаленная…
Матвеев пришел на похороны со Звездочкой на пиджаке, держался солидно, на поминках почти не пил.
Давным-давно, когда Матвеев и Ильин были мальчишками, только что из ремесленного, их на заводе обучал сварке Григорий Матвеевич Пронин. Было ему лет пятьдесят, и он казался им стариком. Они так и звали его между собой «старик Пронин». Почему-то он не любил Матвеева, а когда тот ушел со сварки в сборочный, сказал Михаилу: «Все равно бы от него на сварке толку не было, пусть идет».
Конечно, он был несправедлив к Кольке. Тот и тогда умел работать, просто сварка ему не особенно нравилась, а Пронин этого не прощал, как личное оскорбление.
— Меня сам Патон уважал, — говорил он Михаилу. — Патон, Евгений Оскарович, знаешь?
Михаил не знал.
— Ну так знай! Патон — академик, мы с ним на Урале в войну работали, танки варили.
Он так и говорил: «варили танки» и «мы с Патоном». В пятьдесят девятом году Пронин умер, а еще десять лет спустя Ильин с Татьяной приехали в Киев на экскурсию от завода, и экскурсовод, когда проезжали по мосту через Днепр, рассказывал о Патоне, об автоматической сварке под флюсом, о том, как на Урале в сорок втором году «патоновским швом» впервые в мире соединили броневые борты танков. И Ильин подумал: «Вот как все связано в жизни, уж если однажды аукнется, так непременно где-нибудь откликнется».
На Большом заводе таких сварщиков, как Ильин, может быть, и не было. А теперь, когда он уехал, кто же
— Чего тебе посулили? — спрашивал Матвеев. Так до сих пор, должно быть, и не верит, что Ильин поехал просто так, и о том, что поехал, не жалеет, а вот о том, что пришлось уехать…
…Кромка готова к сварке. Никто не должен прикасаться к металлу, следы от пальцев могут нарушить точность работы. Ах, какая она точная, эта тонкая линия шва!
Да не толпитесь вы! Дайте взглянуть! Вот этот? Этот. Молодец! Молодец, Ильин!
Микронная точность. Сварщики это могут, это в их руках. Другим сложнее. Другим эту необходимую для продукции точность надо выдать на гигантских станках. А если их качнуло, когда здание дало трещину и полетела к чертям регулировка?
В том-то и оно, как говорила когда-то бабка. В том-то и оно.
На поминках Матвеев держался солидно, почти не пил. И вообще стал как будто другим.
— Заважничал, что ли, Колька? — спросил Ильин у сына.
Илюша, уйдя из института, работал у Матвеева в бригаде.
— Да не в этом дело, — засмеялся сын.
— А чего смеешься?
Разговор произошел на днях, ехали вместе с завода. Ильин как раз тогда жил у сына после похорон.
— Да смешно: он теперь все боится, что его забудут. Забудут в президиум посадить или в газете не упомянут. Ребята шутят, что он, видно, заболеет от этого, столько переживаний…
Когда-то Матвеев был у них вроде как член семьи. Ни один праздник не проходил без него и без тети Веры, как Ильин и Татьяна вслед за ребятами называли его жену.
— Мы ведь, считай, родственники, — говорил обычно Матвеев после первой же рюмки. — Верно, Михаил? В одной комнате, считай, жили, всех перегородок-то два шкафа.
Но Ильин никогда особенно не любил его хвастливого шумного присутствия. И то, что сегодня на сороковины он не пришел, было даже к лучшему. Каким-то странным тоном он теперь разговаривает, словно посмеиваясь и над Ильиным, и над Большим заводом: «Ну, вы там, кажется, хотели нас обскакать, а вот что вышло…»
Разве в том дело, что хотели кого-то обскакать? Хоть, конечно, шуму было много. Самого Ильина столько раз приезжали фотографировать — не сосчитать! «Что они, сдурели?» — говорил он Макашину, глядя на очередной свой портрет в каком-нибудь журнале. У Макашиных в доме все газеты и журналы, где хоть строчка была про Большой завод, бережно сохранялись. «Ну, накопил ты макулатуры!» — смеялся Ильин.
Макашин тоже смеялся, но видно было, что ему нравится весь этот шум. Он даже частенько вслух читал какую-нибудь заметку за столом при всех, разворачивал газеты, журналы, сдвинув в сторону рюмки: «Погляди! Небось не видел? Вон чего про нас пишут!»
Ильин понимал, что должен теперь испытывать Макашин. Стыд. Ему стыдно, что вроде оказался в дураках. Потому и кричал тогда зло и несправедливо, что — стыдно. Ведь как ни крути, получается, что он назвал людей со всей страны, расшумелся, расхвастался. Ну, не он один, конечно, но и он тоже. Ильиных, например, лично он позвал, а они вроде сбежали. Не станешь же каждому объяснять про Таню, про ее болезнь. Даже Толе Григорьеву он не смог ничего объяснить, не смог.