Моченые яблоки
Шрифт:
Ляле она об этом не рассказала. Ляля бы этого не стерпела. Она и так считает ее «полусумасшедшей».
— У меня мать — полусумасшедшая, — рассказывает она со смехом своим гостям. — Вчера, например…
Гости, еще не дослушав, смеются: анекдоты про Ксению Георгиевну как непременный десерт в этих застольях. Ксения Георгиевна смеется вместе со всеми. Они неплохие, незлые люди, но какие-то ограниченные, и Ляля поглупела, потускнела в их компании.
Ксения Георгиевна неосторожно спросила как-то у дочери, почему они так безграмотно говорят, ведь
Ляля раскричалась, стала красной, некрасивой.
— Что ты лезешь со своими интеллигентскими замашками? Тоже мне пуристка! Безграмотно они, видите ли, говорят!
Ксения Георгиевна с тех пор больше «не лезла».
Иногда Ляля звонит с работы по телефону, говорит: «Мама, сделай чего-нибудь пожрать, мы приедем часов в восемь».
Пожрать, полусумасшедшая, фигня — вот ее лексикон — ужасно! — и Алеша все это слышит, воспринимает… Ксения Георгиевна едет в гастроном на Калининский проспект, встает в очередь за курами, потом идет в рыбный, в овощной, в булочную…
— У нас сегодня гости? — спрашивает Алеша, приходя из школы.
Ксения Георгиевна разогревает ему обед, продолжая потрошить кур, чистить рыбу.
— Ну что в школе, вызывали тебя?
— А-а, фигня!
У Ксении Георгиевны что-то обрывается внутри. Но в сотый раз начинать один и тот же разговор нет сил. Она молча, не оборачиваясь, продолжает потрошить кур, чистить рыбу. Алеша (все-таки соображает, не истукан!) говорит:
— Да ладно, баб, я больше не буду при тебе.
— При мне!
— Да ведь все так говорят!
«Может быть, я в самом деле полусумасшедшая пуристка и уже ничего в этой жизни не понимаю, отстала», — думает Ксения Георгиевна…
Год назад Ляля разошлась с мужем. Не было ни ссор, ни скандалов, но Ксения Георгиевна уже понимала: Митя уйдет. Слышала, как он сказал ее дочери: «Женщину испокон века называли хранительницей семейного очага, а ты его разрушительница». Сказал громко, должно быть, чтобы и Ксения Георгиевна слышала.
Как странно, что не Митя ее сын, а Ляля ее дочь, думает иногда Ксения Георгиевна. Деликатный, сдержанный Митя, умница. В прошлом году, когда она с Алешей в августе вернулась с дачи, Ляли в городе не было.
— Ляля уехала в Пицунду, — объяснил Митя, приехав за ними на машине. И, помолчав, добавил: — С Вадимом и Ларисой. На десять дней.
«Мерзавка! — ахнула про себя Ксения Георгиевна. — Мерзавка! И какая наглая!»
Она поняла: Митя знает. И поняла, что он уйдет.
«Уйдет, — плакала она ночью. — Уйдет, и правильно сделает». Сердце разрывалось от стыда и жалости к Мите. Ощупью нашла валидол, положила под язык. Глотала слезы, от валидола они делались мятными. Тогда и подумала впервые: почему не Митя ее сын?
Ее сын Виктор, Витя, Витюша, Витек, погиб в марте сорок пятого года на Шпрее. Ему было восемнадцать лет. Отец так и не узнал, что его Витюша, его мальчик, погиб. Ксения Георгиевна скрыла это от него. Скрыть
Жили еще в деревне. Ляле было восемь лет, в тот день она не пошла в школу: болело ухо, всю ночь болело, Ксения Георгиевна намучилась с ней, грела камфорное масло, делала компресс — ничего не помогало, — Ляля кричала от боли и только к утру затихла, заснула. И Ксения Георгиевна заснула рядом с ней.
Проснулась от осторожного стука в окно. За окном, освещенная утренним солнцем, стояла почтальонша Даша и испуганно смотрела на Ксению Георгиевну…
Если бы Ляли в тот день не было дома, Ксения Георгиевна — так ей иногда кажется — решилась бы на непоправимое. В комнате, где они спали, прямо над кроватью был ввинчен огромный железный крюк. Здесь раньше висела люлька, в которой укачивали младших Петиных братьев-близнецов Толю и Колю. Вот на этот крюк она смотрела бессонными ночами, получив вторую похоронку.
«Не могу, — объясняла кому-то, — не могу жить, не могу».
«А Ляля? — спрашивал тот, к кому она обращалась. — А Ляля с кем останется?»
С тех пор прошло очень много лет. Иногда ей кажется, что она забыла лица сына и мужа. Это ее пугает. Она достает их фотографии. Раньше фотографии висели на стене. «Мещанство! — сказала однажды Ляля. — Мещанство — развешивать по стенам фотографии родственников». И все сняла — все фотографии. Вместо этого развесила эстампы, которые купила в художественном магазине на Кузнецком.
Летом сорок пятого года Ксения Георгиевна вернулась с Лялей в Москву из Калининской области, где они прожили всю войну. Перед войной, в конце мая, когда занятия в школе кончились, приехала к свекрови с Лялей и Витей — погостить. Витя был ровесником младших сыновей Анны Тихоновны.
— Двадцать лет не беременела, как Петю родила, — рассказывала она невестке, — и вдруг на тебе! А я уже старая баба, тридцать семь лет. Сын женатый, вот-вот внук родится, Витька-то твой. От стыда не знала, куда деваться, а мой только посмеивался, ему-то что!
Петиного отца Виктора (Витаса) Вольдемаровича Ксения Георгиевна не знала. Он умер в конце тридцатого года, упав на пороге своего дома. Возвращался вечером домой и рухнул на пороге.
Ксения Георгиевна на похороны не ездила — не с кем было оставить маленького Витю. Так и не видела свекра, ни живого, ни мертвого.
В 1905 году Витас Зариньш был сослан в Тверскую губернию из Риги, да так и остался там, женившись на тверской крестьянке, красавице Анне. Когда их первенцу исполнилось десять лет, началась революция, гражданская война. Витас Зариньш, которого не взяли на германский фронт как неблагонадежного, теперь воевал далеко от дома, в Сибири, потом в Средней Азии. Только в двадцать третьем году вернулся в деревню. Заведовал комитетом бедноты, работал в Твери и снова в деревне, был первым председателем колхоза…