Могикане Парижа
Шрифт:
Пиллоу и сиделка не спускали с него глаз и тотчас же заметили, что на лице его выражается полнейшее удовлетворение.
– Все идет отлично! – проговорил он.
– Как это – отлично? – с удивлением переспросил Пиллоу.
– Ну да, пульс усилился.
– А! И вы заключаете из этого, что ему лучше?
– Разумеется.
– Но, странный вы молодой человек, – ведь его вырвало!
– Вырвало? – переспросил Людовик, взглядывая на Марианну.
– Понимаете вы теперь, что он погиб?
– Напротив, – спокойно возразил
– И вы беретесь отвечать за жизнь моего лучшего друга? – вскричал старый Пиллоу.
– Ручаюсь за нее моей собственной головой, – ответил Людовик.
Старик схватил шляпу и вышел с выражением лица математика, которого принялись убеждать, что дважды два пять, а не четыре.
Людовик написал другой рецепт и отдал сиделке.
– Вот что, матушка, – сказал он. – Вы слышали, что я взял на себя ответственность и, вероятно, знаете, что это значит на нашем докторском языке. Ну, так постарайтесь же, чтобы все мои распоряжения исполнялись в точности, и тогда господин Жерар будет спасен.
Умирающий радостно вскрикнул, схватил руку молодого человека и, прежде, чем тот успел отдернуть ее, прильнул к ней губами.
Но почти вслед за тем лицо его исказилось выражением нестерпимого ужаса.
– А монах-то, монах! – прошептал он, точно подкошенный, падая на подушки.
XIV. Человек с фальшивым носом
Людовик и Петрюс расстались у дверей убогого трактира. Людовик отправился в Медон проводить Шант-Лиля, а Петрюс пошел на свой сеанс.
Но прежде, чем повести рассказ о приключениях молодого художника, необходимо поближе взглянуть на его собственную личность.
По наружности это был красавец, поражающий при родным изяществом фигуры и движений, которое ста вило его в ряд с утонченнейшими аристократами. Но он так ненавидел всех этих сынков знатных родов, которых прозвали так, вероятно, в отличие от тех людей, которые представляют собой лишь сынов собственной деятельности, что стыдился даже своего внешнего сходства с ними и тщательно скрывал его.
Он одевался неряшливо, чтобы скрыть красоту своего стана, бравировал всякими пороками, чтобы замаскировать свои природные достоинства. Жан Робер сказал ему в день или, вернее, в ночь знакомства совершенно вер но: он прикидывался скептиком, кутилой и развратником, чтобы скрыть от окружающих, насколько он был наивен.
В сущности же, это было юное, честное, невинное и увлекающееся сердце двадцатипятилетнего юноши-артиста.
Тем не менее, мысль о маскараде и об ужине принадлежала именно ему.
Утром этого дня он спокойно вышел из дому, а около двенадцати часов вернулся очень озабоченным.
Жан Робер обещал прочесть ему в этот же день пер вый акт своей новой трагедии, но он мысленно послал его весьма далеко. Людовик хотел заняться его несколько запущенным здоровьем, но он послал его
Вообще, он был так расстроен и странен, что друзья скоро заметили это; но когда они стали его расспрашивать, он смело глянул им в глаза и проговорил:
– Я – расстроен и грустен? Да, вы, кажется, оба с ума сошли!
Молодые люди попробовали было настаивать, чтобы он признался, что с ним; но каждый раз, как они заводили об этом разговор, он под каким-нибудь предлогом уходил в самый дальний угол своей мастерской.
Наконец они довели его своими расспросами до того, что он рассердился и объявил, если они станут приставать к нему еще, то он выскочит в окно, чтобы посмотреть, погонятся ли они за ним и тогда.
Людовик предположил, что у него припадок белой горячки и ему следует пустить кровь. Петрюс вспылил окончательно, отпер окно и предупредил, что при первом их слове исполнит свою угрозу.
При этих словах он как истинный бретонец из Сен-Мало, привыкший лазать по совершенно отвесным стенам и самым узким карнизам, так перегнулся через оконную раму, что друзья невольно вскрикнули.
Петрюс громко расхохотался, что еще более удивило Людовика и встревожило Жана Робера.
– Да что с тобой? – спросили они в один голос.
– А то, что я вижу перед собой самую лучшую модель для карикатуры Шарле или для героя романа Поля де Кока, какую только можно встретить в такой бешеный день, как вторник Масленицы.
– Это где же?
– Да вот посмотрите. Я ведь не эгоистичен.
Людовик и Петрюс вместе выглянули в окно.
Вход в мастерскую художника был с улицы Уэст; но окна ее выходили на эспланаду [6] Обсерватории, и там по аллее Обсерватории расхаживал странный субъект, которого Петрюс предназначал для карандаша Шарле или для пера Поля де Кока.
То был человек, скорее, маленького, чем высокого роста, скорее, толстый, чем худощавый, одетый в черное и с тросточкой в руках. Он уныло брел по аллее.
6
Эспланада – здесь: широкая улица с аллеями посредине.
Сзади он представлял из себя почти круглую фигурку, в которой, впрочем, не было ничего необыкновенного.
– Да что же ты находишь в нем такого смешного? – спросил Жан Робер.
– Человек как человек, – заметил Людовик, – только, кажется, с невралгией правой ноги.
– Ну, вот и ошибаешься, – он вовсе не человек как человек, а представляет из себя нечто особенное! – вскричал Петрюс. – И в доказательство этого признаюсь тебе, что мне хотелось бы быть таким, как он.
– Так скажи, в чем именно ты ему завидуешь? – проговорил Жан Робер. – Если это нечто такое, что можно купить, я побегу к нему, мы сторгуемся, дело будет в шляпе.