Могикане Парижа
Шрифт:
– Ну, и очутившись в этой комнатке, что же он сделал? – спросил Сальватор.
– Да, разумеется, то же самое, что сделали Коломбо и Кармелита. Он написал длинное письмо, только не своим друзьям, потому что у него их не было или, по крайней мере, не стало с тех пор, как его выгнали из отеля на улице Бак, а полицейскому комиссару того участка. В этом письме он описывал все, что выстрадал за эти пятнадцать месяцев, чтобы остаться честным человеком, свою борьбу с нуждой, невозможность продолжать ее дальше и свою решимость размозжить себе
– Клянусь честью, вы рассказываете так подробно, как настоящий очевидец, мосье Жакаль! – вскричал Сальватор.
– О, с моей стороны в этих подробностях нет ни малейшей заслуги! – ответил сыщик. – Самоубийства составляют мою специальность, и я же составлял и протокол о самоубийстве мосье Конрада.
– В самом деле?
– Да.
– Значит, вам и обязан этот несчастный молодой человек теми последними заботами, которые ему были оказаны в форме констатирования его смерти?
– Да это констатирование не представляло ни малейшего затруднения. Он выстрелил в себя в упор. Одну половину лица разнесло вдребезги, другую обожгло до неузнаваемости, так что и признали-то его, скорее, по письму, чем по лицу, которое распознать было уже невозможно.
– Вальженезам, вероятно, тоже дали знать об этой ужасной катастрофе?
– Я сам отвез к ним эту весть вместе с копией протокола.
– Ну, и что же? Ведь это должно было произвести на них чрезвычайно глубокое впечатление?
– Да, именно – чрезвычайно глубокое и радостное.
– Понятно! Ведь существование этого молодого человека должно было постоянно тревожить их.
– Они попросили меня позаботиться о похоронах и выдали мне пятьсот франков на издержки.
– О, какие благородные родственники! – заметил Сальватор.
– Кроме того, они пожелали, чтобы я принес им также и копию со свидетельства о похоронах и смерти.
– И надеюсь, что вы сделали и это, мосье Жакаль?
– Да, могу сказать, что сделал вполне добросовестно. Я сам проводил покойника до кладбища Пер-Лашез, велел при мне опустить гроб в могилу и положить над нею плиту с красивой надписью «Конрад», а потом поехал сказать маркизу, что он может быть спокоен до самого дня воскресения мертвых и увидится со своим племянником только в долине Иосафатовой.
– Так что, теперь вся семья в этой уверенности спит спокойно? – спросил Сальватор.
– Да чего же им теперь бояться?
– Это, конечно, так, но ведь случаются же на свете и вещи необыкновенные.
– А что же может, по-вашему, случиться?
– Однако, мы уже в Ба-Медоне! Будьте так добры, мосье Жакаль, прикажите остановиться.
Жакаль дернул за шнурок.
Кучер осадил лошадей.
Сальватор открыл дверцу и вышел.
– Извините, – сказал ему Жакаль, – но вы не ответили на мой последний вопрос.
– На какой же?
– Относительно того, что может случиться.
– Это
– Да.
– Может оказаться, например, что он вовсе не умер и, следовательно, не намерен ждать дня воскресения мертвых и свидания с маркизом де Вальженезом в доли не Иосафатовой… Однако, до свидания, мосье Жакаль!
Сальватор захлопнул дверцу, а сыщик сидел в карете, растерявшись настолько, что забыл, куда ему надобно ехать, так что комиссионер вынужден был сам крикнуть кучеру:
– На Иерусалимскую улицу!
XII. Собратья – враги
В то время как Жакаль, усердно набивая нос табаком, чтобы прояснить свои смешавшиеся мысли, несся к Парижу, Сальватор пошел к Жану Роберу, в дом умерших.
Это было именно в тот момент, когда Кармелита только что пришла в себя, а ни на минуту не покидавшие ее трое подруг решились приступить к трудному делу – рассказать ей все, что произошло.
Доминик всего за четверть часа перед тем уехал в Пеноель с телом Коломбо.
Людовик дал самые обстоятельные наставления относительно ухода за нею и собирался отправиться домой на улицу Нотр-Дам.
Жан Робер ожидал только Сальватора, чтобы вернуться в город вместе с ним.
У Людовика болела голова и от бессонной ночи, и дневных тревог, и он решился дойти до Парижа пешком.
Расстояние от Ба-Медона до улицы Сен-Оноре представляет, действительно, не более чем прогулку.
Медленно проходя по Ванвру, Людовик вдруг увидел возле одного дома человек пятьдесят мужчин, женщин и детей. Все они стояли на коленях и громко молили Бога, чтобы он, хотя бы чудом, даровал исцеление доб рому мосье Жерару, которого священник пошел уже причащать.
Зрелище было довольно редкое. Людовик подошел к самой огорченной из групп и спросил:
– О чем это вы плачете, друзья!
– Ах, сударь! Наш благодетель, отец родной умирает, – ответили ему.
Людовик вспомнил, что действительно приходили за Домиником звать его, чтобы он пришел исповедовать умирающего.
– Ах, да! – сказал он. – Это господин Жерар.
– Уж истинным другом всех несчастных был этот человек! – говорили в толпе.
– Что, он уже скончался?
– Нет еще. Только после того, как он поговорил с одним монахом, он так ослабел, что теперь священник из Медона его причащает.
При этих словах многие опять принялись рыдать.
Под маской скептицизма, которой обыкновенно прикрывался Людовик, в нем таилась женская чувствительность. Искренние слезы трогали его до глубины души.
– А сколько лет больному? – спросил он.
– Да не больше пятидесяти.
– Ведь это уж истинное наказание Божье за наши грехи, – сказал один из крестьян. – Этакий хороший человек умирает совсем молодым, а другие, злые, живут, точно им и веку нет.
– Это правда, – согласился Людовик. – В пятьдесят лет умирать еще рано; особенно, если человека все любят, как этого Жерара.