Молодость
Шрифт:
При упоминании о немцах, которых призывали на помощь эсеровские мятежники, Огрехов вздрогнул. Развел руками:
— Да что попишешь? Иду, а там бог укажет. Севастьян громко рассмеялся.
— Плохо указывает твой бог, дядя Федор! Тут, понимаешь, кругом черт те что! Немцы прут на соединение с белыми, фронт изломался — концов не сыщешь! Ну, да ладно… командир ждет. После потолкуем!
Они выбрались из балки на бугор. Черноусый приказал обыскать задержанного и, хотя в карманах Огрехова не обнаружилось ничего, кроме кисета с табаком, смотрел
Это был Антон Семенихин, он прибыл на днях из Москвы и сменил здесь раненого командира одного из полков. Полк этот, отступая через всю Украину, потерял в боях с немцами тяжелое вооружение и половину людского состава, но храбрый путиловец сумел навести воинский порядок в потрепанных батальонах и ответить врагу ловким, чувствительным контрударом.
Немцы, озадаченные смелостью красных воинов, задержали свое движение. Однако Семенихина не могло усыпить подозрительное затишье. Он знал, что сейчас немецкое командование подтягивает свежие пехотные части, артиллерию, бронепоезда, готовясь к очередному натиску. А позади семенихинского полка то и дело появлялись конные группы — разъезды казаков атамана Краснова, заключившего союз с оккупантами против Советов.
Сегодня красновцы, обнаглев, подлетали из степи к самой станции, где находились главные силы полка. Они высматривали и вынюхивали все, шныряя по окрестным балкам. И Семенихин, взяв с собой Севастьяна, лично выехал на рекогносцировку. Надо было разгадать вражеские замыслы, сорвать их план своими продуманными действиями.
— Ты, дядя, не видел ли казаков по пути? — спросил Семенихин, сдерживая резвого дончака.
— Не приходилось, товарищ начальник… Сторонкой, может, проехали… Не встречал, — откровенно говорил Огрехов.
— Отведи на станцию, — приказал командир полка ординарцу и запылил по краю обрыва дальше в степь.
Севастьян ехал рядом с шагавшим односельчанином, веселый и словоохотливый. Он был доволен нежданной встречей, напомнившей ему о родном крае, о детстве, о луговых цветах и безоблачной лазури небес.
— Испугался ты, видать, нашего командира? — понимающе кивнул он земляку. — Даже побледнел… Ничего, этот зазря мухи не обидит!
— Добрый человек? — с тайной надеждой посмотрел на Севастьяна Огрехов.
— Питерский рабочий! От самого Ленина задания получал… Я-то недавно при нем, а знаю — герой!
Севастьян расспрашивал о жердевских новостях.
— Что хорошего у вас, Федор Лукьяныч? Небось, ребята женятся напропалую! А девок нонче — хоть пруд пруди!
— Народ живет, — уклончиво ответил Огрехов. — Аринку-то не выдали?
— Не слышно пока… С атаманом покрутилась — только и делов.
— С каким атаманом? — у Севастьяна напряглись мускулы на раскрасневшемся лице. — Что-то я ни шута не пойму!..
— Ну… Клепиков. Людей-то на город подымал… На Советы.
Огрехов сжался и затих.
«Теперь я пропал, — решил он, холодея от ужаса и не понимая, как мог с первых же слов проболтаться о мятеже. — Теперь —
Севастьян молчал, насупившись. Он уже слышал о кулацком мятеже от прибывшего с пополнением Шурякова, который раньше служил в продотряде. Но лишь сейчас тревожно почувствовал связь этого события с Жердевкой. Невольно подумал об отце:
«Не замешался ли с пьяных глаз в эту кашу? Оправдывайся потом за старого целую жизнь!»
На станции Севастьян поместил Огрехова в теплушку, принес откуда-то полный котелок наварного борща. Достал из-за голенища ложку,
— Угощайся! — А ты?
— Успею. Котел велик, всем обедать велит, — пошутил Севастьян.
Но тотчас прислушался к долетевшим издали выстрелам. Не случилось ли чего с командиром? Чем кончилась рекогносцировка?
Севастьян понимал, что обстановка с часу на час усложнялась. Напрягая слух, он ловил разнообразные степные звуки, часто выглядывал из теплушки. Затем взял лежавшую на нарах винтовку, примкнул штык и вдавил в магазинную коробку звонкую медь патронов.
«Вот и готово, — подумал Огрехов, не упускавший из виду приготовлений земляка. — Сразу зарядил пять смертей… А мне и одной довольно!»
И вдруг, не ожидая вопросов, начал рассказывать всю правду. Рассказывал долго, уронив голову на руки, иногда всхлипывая и замирая в неизбывной тоске.
Севастьян стоял, прямой и бледный, не перебивая. Сильные руки его, с короткими и толстыми пальцами, умевшими ловко месить тесто и выделывать всевозможные бублики и калачи (до войны он работал пекарем в Орле), нервно подрагивали на ствольной накладке винтовки.
— Слышь, родной! — поднял Огрехов безнадежный взор. — Ежели посчастливится тебе в Жердевке бывать… спроси о моих детях. Не виноваты они! А еще — о детях солдатки Матрены… Общая у них доля. Погубил я, чертова онуча, и себя и…
Эта просьба вывела Севастьяна из оцепенения. Багровый и страшный, он сорвался с места, острие четырехгранного штыка сверкнуло перед рыжей огреховской бородой.
— А-а, землячок… Порадовал новостями! Ясно, за какой «солью» идешь… Отблагодарил революцию, пес шелудивый!
— Да разве ж я по умыслу…
— Молчи! Горя народного тебе мало? Контра об этом позаботилась! Оглянись, увидишь! Немцы лезут к Дону! Англичане сидят в Мурманске, захватили Баку! Японцы с американцами отгрызли Дальний Восток! Рвут нашу землю на куски! Им нужны мятежи, убийства вождей… На днях стреляли в Ленина!
Огрехов, сидевший покорно и тупо, вздрогнул. Шатаясь, поднялся. Глаза его расширились, лицо посерело.
— Стой… как можно — в Ленина? — прошептал он едва слышно.
Мысли о себе, о собственной гибели отлетели прочь. Непомерно тяжкое надвинулось, придавило сердце—не дохнуть. Крепко запомнил Огрехов тот день, когда с газетной фотографии взглянули на него чуть прищуренные глаза в мелких добродушных морщинках, разбегающихся к вискам; а рядом — декрет о земле… да, декрет о развеянных в прах мужичьих оковах!