Молоко с кровью
Шрифт:
– Да ты у нас на выдумки горазда, – ответил и только назавтра понял, что имела в виду библиотекарша.
На следующий день домой поздно вернулся. В бригаде мужики зацепили немца и потянули в сельпо, казенки накупили и устроились «обмывать» немцевых близняшек за конторой, где еще Старостенко ради какой-то причуды приказал поставить удобные деревянные столы с лавками.
– Давай имена им придумаем, – предложил немцу тракторист Славка. – Мы не алкоголики тут – просто так напиваться. Кто-то из баб прицепится, а мы им –
– Хорошо, что девок две штуки, – сказал беззубый дед Нечай, которого давно на пенсию выгнали, а он все равно каждый день в бригаде топтался.
– Почему? – спросил хмурый Степка.
– Долго пить можно…
Дед Нечай не зря жизнь прожил, знал, что говорил, потому что уже и собаки ракитнянские лаять бросили, а за конторой – все разговоры.
– Дуся и Люся! – постановил Славка.
– Глупости! – шатался дед Нечай. – Рита и Вита.
– Хоть Белка и Стрелка, – подвел черту немец, встал тяжело, очки поправил. – Хорошо…
– Что «хорошо»? – не понял Славка.
– Хорошо, что хоть вам от того хорошо, – ответил немец и пошел прочь. И не поблагодарил даже добрых людей, которые целый вечер ради него мучились, имена выдумывали, и вообще – страдали и радовались за него.
– Вот немчура! – обиделся дед Нечай.
Степка вошел в хату и первое, что увидел, – заплаканные Ларочкины глазки.
– А почему ты не спишь? – спросил. – Маленьким девочкам давно пора спать.
Ларочка увидела отца, разрыдалась пуще прежнего и бросилась к нему.
– Папа! Нет у меня сестричек…
– Как это? – удивился немец. – Назад в мамку заскочили?
– Померли, померли… – сильнее заплакала дочка.
– Как это? – растерялся немец. – А мать где?
– Плачет в спальне… – захлебывалась рыжая Ларочка.
У немца – сердце в пятки. Протрезвел, словно кто его головой в колодец. Дочку бережно в сторону – и в спальню. Вошел, сердце колотится, слово молвить боится. «Да как же это? – мысли как мошкара. – За что? Хоть и чужие, а невинные… Их, бедолаг, никто не спросил, нужны ли они тут кому-то. Выскочили себе и жить хотят. Как это?»
Татьянка сидела на краю кровати. Ночная сорочка незнакомая. Новая, не иначе. Под ноги себе смотрит. Не плачет.
– Дети где? – прохрипел немец. Оглянулся, словно библиотекарша пошутила и просто спрятала где-то детей, чтоб ему нервы пощекотать.
– Утром… черненькая вдруг трястись стала… Испугалась я… Очень… – Татьянка говорила, словно куски от немцева сердца отрывала. – Собралась… В город поехала… Там врачи… Там же медицина… Лучше… Туда… А им все хуже…
– Обеим? – насторожился немец.
– Обеим, обеим. – Татьянка повернулась к мужу лицом, трясла головой, словно помогала убеждать – правду говорит.
– И что?
– Привезла… А они уже и посинели… Вирус какой-то… Поздно кинулась…
Немец
– Пойду…
– Куда? – с кровати вскочила, глаза в пол.
– Как это куда? К Ивану, столяру, пока он спать не лег. Нужно же гробы маленькие сделать, похоронить по-людски.
– Не нужно, – прошептала едва слышно.
– Как это? – еще больше насторожился немец. – Мы ж не немцы какие… У нас все по-людски быть должно. – Замер. – А где… Где дети?
– В городе оставила. В больнице…
– Как это? – Гнев глаза кровью застил.
– На органы… – взвизгнула жена.
– На что?!
Померкло.
Как врезал Татьянке между глаз, та и рухнула. Челюсти сжал, очки рукой дрожащей поправил, одежонку какую-то библиотекарше швырнул.
– Одевайся, паскуда! В город поедем. Детей мертвых домой заберем.
– Нельзя, нельзя… – трясется. – Я бамагу подписала.
– Я на тебе сейчас так подпишусь, что и костей не соберешь! – гаркнул. – Одевайся, стерва, иначе голой потяну!
– Не поеду, не поеду… – знай свое бубнит. Он ее за волосы ухватил и потянул из хаты.
Соседская баба как раз во двор с ведром вышла, что в нем было – вылила, чистой воды набрала и уже было к хате направилась, как видит – рыжий немец жену за волосы из хаты тянет да кулаками по спине подгоняет.
– Боже, боже, – испугалась, в хату вскочила и из окна выглядывает. – Что делается?! И разве ж она виновата, что снова девки родились? Бедная… Бедная Татьянка! Дал же ей Бог такого подлого мужа, немца гнилого!
Степка ничего не слышал. К забору библиотекаршу прижал.
– Говори, где та больница?
От ужаса рот открыла, губы трясутся.
– Нет… никакой… больницы…
– Как это? – немец все слова напрочь растерял. Как попугай – «как это» да «как это»!
– Не были больны… – окончательно прибила.
Степку тряхануло. А в голове – словно кто смолу горячую развел и знай помешивает, чтобы не застыла. Смотрит немец по сторонам – вроде нет ничего, исчезло все, только черные волны к нему торопятся. И пищит кто-то в той черноте тоненько, как бы, например, маленькие девочки новорожденные пищали. Качнулся, жену отпустил – она и сползла по забору на землю. Скрутилась, как гадюка, и молчит.
Степка попытался вдохнуть – не выходит. Стоит ком в горле. Еще попытался, аж голова закружилась. К библиотекарше наклонился.
– Татьяна… Ты… их… убила? – И сам боится этих слов.
Библиотекарша всхлипнула, на мужа со страхом глянула, забормотала:
– Живые… Ради тебя все… Своих заведем… Ларочкой клянусь! Ни на кого больше и не взгляну, только тебя любить буду…
Немцу уже той болтовни – по горло. Горячая смола из головы в уши, в горло, в глаза… Отрубить бы эту голову, потому что уже совсем ничего не понимает. Жену за руку схватил: