Молоко с кровью
Шрифт:
– С каких это пор, Леша, ты через окно в хату входишь? Не для тебя те пути.
– Пусти… Поговорить хочу.
– Дверь не заперта.
Сколько можно прожить, когда у сердца острая заноза подозрений и ревности? Лешка про то не думал. Жизненные приоритеты еще в молодости определены – карьера, деньги, семья. И хоть первые две позиции не подводили, со своей третьей Маруся знай да уколет. Хотел сиреневый куст выкорчевать, она криком кричала, что это память про Орысю, не дала. И заноза в сердце – штрык!
Немца Лешка соперником никогда не считал, ему все та простыня чистая покоя не давала, но со временем Лешка убедил себя, что Семка Григорьев соврет – недорого возьмет, и наконец закрыл для себя и эту тему. Юрчика в школу отправили. Листали дневник с пятерками и радовались вдвоем с Марусей. И Маруся…
Маруся словно покой в сердце налила. Про венчание – ни слова, про страшные пророчества бабы Чудихи, кажется, забыла: теперь как полчаса Юрчика не видит, так не бежит его искать. Платьев красивых нашила, не вянет. Две беды остались: в новый дом так и не захотела вернуться да намысто коралловое не снимает. Сказал как-то…
– Не трогай моего, Леша, – отрезала.
Осенью восьмидесятого отвели Юрчика во второй класс, и Лешка наконец придумал, как разрешить их странный для многих ракитнянцев квартирный вопрос. Завез кирпич и цемент на подворье старой Орысиной хаты и сказал Марусе:
– Отремонтирую старую хату, дострою две комнаты. Ванну поставлю. Туалет. Кухню сделаю большую. Хорошо?
– А с той, в степи, что делать будешь?
– Юрчику будет. Так как? Хорошо?
– Хорошо! – усмехнулась. – Ох и хорошо!
Как первый снег упал – старой Орысиной хаты и не узнать. Кирпичом вся обложена, две комнаты большие, кухня и туалет с ванной достроены. Дворец, а не хата. И не в степи ж, почти в центре села.
Лешка хотел комнатку с кожаным диваном и зеркальным шкафом переоборудовать в кабинет для себя, но Маруся головой мотнула:
– Нет… Моего не трогай.
Разговор как раз в новой большой кухне затеяли, потому что Лешка ужинать собрался. Он – спокойный, потому что хоть и забот – полон рот, да все приятные, – согласился.
– Хорошо. Сделаю себе кабинет в маленькой комнате, где Орыся жила, – говорит. – Главное, что теперь мы, Маруся, точно разлучаться не будем.
Только ложку ко рту, Юрчик в кухню на одной ноге скачет.
– Мама! Мама! Чудо!
– Какое чудо? – рассмеялась Маруся.
Юрчик подскочил, остановился и протягивает «Кара-кум».
– Смотри, смотри! На подоконник со двора кто-то конфету положил!
Лешке глаза кровью залило, библиотекарша языкатая в той крови вопит: «И конфеты он ей носит! “Кара-кумы”! Платит,
В кухне тихо стало, словно невидимый могущественный дирижер осторожным жестом приказал – умрите все, кто хоть пикнет. Лешка попытался поднять на Марусю глаза – не сумел. Веки чугунные, с десяток заноз в сердце впились.
– Так ты окно открывал? – словно сквозь вату слышит Марусин голос. – Вот баловник, ей-богу! Простудишься…
– Мама, я подумал, что это ты положила. Как всегда! – так же издалека слышит Лешка упрямый голос сына. – А ты ж во двор не выходила. Так? Ты с папой на кухне была, а я в комнате. Не было конфеты, а потом… появилась. Правда, чудо?
– Ой, сыночек! Наверно, девчонки уже к тебе заигрывают… Конфеты тебе носят, – слышит Лешка тихий Марусин смех.
– Ну и дурные! – рассердился Юрчик и снова побежал в комнату.
В кухне уже не тихо, немо стало. Сидит Лешка над борщом остывшим, словно его самого кто-то заморозил.
– Ешь, Леша… Остынет, – снова слышит издалека.
– Ты… скажи… чего… Чего тебе нужно, Маруся? – отвечает, будто пластинку на сорок пять оборотов кто-то на тридцать три поставил и тянутся дурные слова, как мед, липнут ко всему, цепляются за горло, не хотят изо рта вылезать. И глаза тяжелые – поднять никак не может.
– Все есть, – Маруся говорит. – Пожить бы еще…
– Да поживем, – отвечает, из-за стола тяжело поднялся. – Чего ж не пожить? И сорока нет… – умолк. – …И венчаться уже не хочешь?
– Не хочу.
– А что так?
– Люди венчаются, чтоб на земле и на небесах не разлучаться, а ты…
– Что? Не подхожу?
– Да, наверно, не пустят коммунистов на небеса. Видно, другая для них шкатулка у Бога.
– А ты, выходит, прямо в рай?
– Вряд ли…
– А ты старайся, Маруся, старайся… Может, твой Бог твои старания и оценит…
И пошел из кухни. Маруся так у стола и осталась. Борщ холодный нетронутый в кастрюлю вылила, намысто проверила – на месте. Вздохнула.
– Что мне стараться, – прошептала.
Из коридора – шум. Вышла. Лешка Юрчика одел, шарфиком шею обматывает.
– И куда это по темноте?
– Баба Ганя звонила. Сильно просила Юрчика к себе, – Лешка ей. И в глаза не смотрит.
– Подождите! – крутнулась. – Бабе Гане гостинчик соберу.
– У меня есть гостинец для бабушки! – похвалился Юрчик и показал «Кара-кум».
– Есть у нее все. Абсолютно все есть, как у тебя, – процедил Лешка Марусе и открыл дверь в морозную ночь.
Когда вел сына через двор к калитке, под окно зыркнул.
– Ого! Смотри, сынок! Та девка, что конфету принесла, верно, сапоги сорок второго размера обувает!
– Наверное, Лариска Барбулячка, – серьезно ответил Юрчик. – В школе все время дергает меня за рукав.
Баба Ганя обрадовалась безгранично, хоть и не звонила сыну.
– Наконец про мать вспомнил, – проворчала.