Молоко волчицы
Шрифт:
Спокойно пасся Яшка, напоминая о деле. Глеб стер пот страха, который выступает уже после того, как человек прошел над пропастью. Ведь он силой хотел принудить ее к любви — и тогда получилось бы смертоубийство, а она ему самый дорогой на свете человек.
На другой стороне балки, верстах в пяти ниже, вспыхивал на солнце топор. После долгого промежутка долетал звук удара. Кто-то рубил лес. Это успокоило. Хозяин пожалился Яшке на горькую свою судьбину. Когда же разорвутся червонные путы любви? За что ему это наказание? Ему надо хозяйство налаживать, а она опять поперек дороги стоит, блажь всякую в голову вносит.
Посверкивая топором, поднялся в крутом зеленом тоннеле горной дороги. Еще круче взял в сторону. На крутизне наметанным глазом приметил
И он валил кавказский дуб, великолепную чинару, орех с плодами. Приглянулся стволик кизила — на ярлыгу пойдет, на костыль, старость подходит, на кнутовище хорош, Трепещет высокий ровный бук — на возовой гнет годится. Вырубил семью белолистин с нежно-зеленой корой — под ними вроде могила с камнем. Сами напросились под топор гладкие липы — лес нестроевой, но идет на ложки, табакерки, иконы. Орех — на колы для плетней. Чинара — на ружейные ложа и ярма. Дуб — на срубы колодезные. Но больше прихватывал ясеня — вечное дерево в любом деле — и на стропила идет, и на мебель полированную. Надо было давно сокращаться — бычиный воз получается, не потянет Яшка, а глазами бы все захватил.
После обеда вытаскивал сырые очищенные стволы к дороге, где ишак щипал травку. Уложился, стянул воз укрутками — стволы аж засочились под цепью янтарными слезами. Встретил куст дикой малины, вскипятил в кружке чайку, потрапезовал и потуже затянул ремень. Дорога из балки прямехонько в небеса — готовься, Яшка!
С богом у Глеба отношения неясные — вроде он и верил, и не верил, а ведь почти старостой церковным ходил. Ударит гроза — крестится, тихо — и бог не нужен. Поэтому самого беспокоить не стал — у вседержителя дел хватает! — а помолился Николе Угоднику, покровителю нашей станицы. Не преминул молвить словцо Казанской божьей матери, заступнице сирот и страждущих. Долго раздумывал, как погонять ослика, ведь он не конь и не бык. Припомнил гортанные крики погонщиков мулов в Азии:
— Ай-да!
Ослик дернулся, но арба не тронулась, колеса в землю ушли. Глеб сек животное — от кнута с серенькой спинки поднималась пыль, как из столетнего ковра. Яшка покорно натягивался до мутной слезы в глазах — тщетно. Истощив запас матюков, хозяин сам подпрягся рядом, соорудив себе хомут. Колеса шевельнулись, пошли. Давно не ездили по дороге — кустики одичавшего клевера, терновник, рытвины, колдобины, хомячья земля. Только ясен след Спиридоновой телеги — дуракам везет: таких коней приобрел! Через три-четыре шага останавливались отдыхать. На полянке желтых примул женские следы…
Шли часы, а лес неотступно близко за спиной. Хрипел Яшка, поводя мокрыми кошачьими боками. И хозяин честно тянет свою арбу — в горле свистулька застряла. Наконец впереди остался самый трудный перевал, крутой, как крыши немецких колонистов, выселенных из станицы в начале войны. Потом дорога пойдет под гору. Тут полагалось вывозить груз по частям, но время не ждет. Погладил Яшку, пошептал товарищу на ухо, дал отдохнуть. На косогоре стоял широкогрудый волк.
— В пристяжку бы тебя, серого! — сказал Глеб волку и вспомнил, как в этой балке скалечилась жена Оладика Колесникова, что хвостосвязничала в станице — так и шлендала по дворам с новостями и сплетнями. Приехали с Оладиком рубить дрова, а был праздник — божья сила и направила топор в ногу бабе. Тогда еще радовался дядя Анисим: «Не греши, не хапай!» Нынче вроде бы нет праздника, и с богом Глеб уже переговорил. Он живет теперь как ласковый теленок, что две сиськи сосет. Вот и с квартирантами поладил, и немецкая филюга на дом в кармане.
В обед брызнул дождичек, а сейчас разветрило, ободняло. В балке скопилась сырая, душная жара. Наверху станет прохладно.
— Трогай, серенький! — и сам налег, да так, что арба резко пошла в гору. — Давай! Давай! Еще малость!..
Тупо полоснула боль в паху.
— Мало тебя, дурака, кулачили! Правильно говорила мать: жид и есть! Братец Михей успокоился, отгостевал. Братец Спиридон колхозом немецким руководит. А кулаки и при новом прижиме в одиночку мучаются. Нету им, горемыкам, покоя. Рай бедняку — все ему, голодранцу, нипочем. Кинжал и бурка — весь пожиток. Живет — не тужит, сдохнет — опять же убытку нет. А кулаку-то, дураку, все не спится да не лежится. Да раньше всех встань, вокруг пальца всех обведи, ухороны свои проверь. Бедняк гол как сокол да волен соколом. Богатым черт детей качает да заодно их примечает: того пожар спалил, того власть извела, иного родные дети по миру пустили. Адский жребий тянут самостоятельные хозяева. А ведь и бедный, и богатый, равно как и мужик, и казак, от смерти не откупятся, разве что каждый на свой манер хлопнется хомутом об землю…
Так фарисействовал он, пока чуть не полегчало. С тоской свалил с арбы лес, оставив малую часть, и Яшка, царапаясь по матовым плитам кручи, повез хозяина.
Вечерело. Молчали Синие и Белые горы. Над курганом реял орел-могильщик — к покойнику. Искривилось дерево Иуды. Плыли ароматы поздних эфироносов. На бронзовых скалах шуршит самшит — барсуки возятся. Ковыль и типчак, прах и горечь.
Колеса стучали по желтому плиточному известняку — юрские меловые отложения, зажелезнившиеся на поверхности, а внутри белые, как зубной порошок. Беззвучно раскрывают пасти ящерицы. В замкнутых балочках, выбегающих к дороге, в гадючьей лени налились соком волчьи ягоды, дурман.
Ослепительно пылала вечерняя звезда, когда он добрался домой.
ЗВЕЗДНОЕ ПРОСТРАНСТВО
Спиридон ближе узнал племянника Митьку Есаулова, сделал его своим заместителем, а Ивана помощником и по совместительству кучером.
Митька Есаулов был молодой, да ранний. Мария хотела, чтобы ее дети стали врачами, инженерами, учителями. Но Митька с детства тянулся к скотине, с большим трудом окончил семилетку, был пастухом, прошел курсы по искусственному осеменению коров. Едва ему вышли года, он женился на толстой и веселой, как котенок, казачке Нюсе Мирной. Нюся родила первенького и работала в детских яслях колхоза. Митька доказал начальству выгоду искусственного осеменения животных. В его ведомстве было четыре зверовидных бугая, каждый весом поболе тонны. Им давали отборную траву, свеклу, промытее зерно. Митька делал им гоголь-моголь — по ведру молока с медом и яичными желтками. Колхозники посмеивались:
— Коров обгуливает, бугай, телят в банке возит.
Митька не чурался вина, с осени брал в библиотеке книжку потолще, чтобы осилить к весне, красивую девку не пропустит — ущипнет, был длинный на язык. Привела к нему молодая баба коровенку.
— Обгуляешь, Дмитрий Глебович?
— Тебя, что ли? Бык не посидит!
— Тю, паразит, корову!
Техник скалит крепкие зубы — доволен шуточкой.
Жили они с Нюсей справно, в хорошем домике, много держали овец, коз, птицы. Случилось Митьке заиметь две сберкнижки — на одной рубль да на другой десятка, и пошла о нем слава как о богатом человеке: «Деньги на двух книжках держит — на одной не помещаются!» Он и сам ревностно поддерживал эту молву, говорил, что и третью книжку заведет.
На бугаев смотреть страшно — свирепые, огромные, а технику хоть бы хны. Однажды бугай Васька кинулся на него, поддел рогом, но верткий казак перевернулся в воздухе, поймал кольцо в ноздре бугая, стиснул ноздри бугай присмирел. Митя закрутил цепь на колу и упал со сломанным ребром. Когда вышел из больницы, старики спрашивали его, отчего кинулся бугай, не бешеный ли.
— Нет, старый, — охотно пояснял техник. — Бык кидается драться, когда на корову залезть не может, как старый муж тиранит молодую жену. Молодые быки играливые, а старые бесноваты и подозрительны.