Монарх V
Шрифт:
— Мы не сможем прорваться! — закричал Борис Годунов, но в его голосе не было страха, только гнев.
И в этот миг я понял, что пора действовать. Я поднял руку.
Приказ! Огонь!
И в одно мгновение огненная буря обрушилась на врага.
Земля затрещала, пламя, несущее жизнь и смерть, взвилось к небесам, сжигая тёмных магов, очищая поле битвы.
И тогда врата Санкт-Петербурга раскрылись.
— Дальше все зависит от вас. — сказал я, перекрикивая творящийся вокруг гомон. — Я же… займусь Голицыным.
—
— Буду. Не лезь в самое пекло, держись Марка.
Увидев подтверждающий кивок, я взмыл в воздух.
Приказ! Полет!
Холодный ветер засвистел в ушах… Спустя несколько ударов сердца я замер под свинцовым облаком и, активировав Око, бросил взгляд вниз.
Петербург горел.
Небо над Невой было чёрным от дыма, но сквозь копоть пробивалось солнце — тусклое, как потухший уголёк. Заметив то, что искал, я ринулся вперед. Я летел над крышами, и воздух свистел в ушах, смешиваясь с криками солдат внизу. Мои армии бились с его армиями, и весь город дрожал, словно испуганный зверь в клетке.
Он ждал меня на Исаакиевской площади. Голицын.
Его меч, древний подарок Первых, сверкал в огнях пожаров. Я узнал его сразу — такой же клинок когда-то держал Нарышкин, прежде чем я забрал его к себе в коллекцию. Лезвие, кривое, как хребет змеи, изгибалось под странным углом, а цвет стали был чернее самой страшной ночи.
— Долгорукий! — его голос пробился сквозь грохот битвы. — Ты опоздал. Трон Годуновых уже мой!
Я приземлился, и плиты под ногами треснули.
— Трон? — я усмехнулся, сжимая кулаки. Шесть стихий запели в крови, требуя выпустить их на волю. — Ты всё ещё не понял… Я не император. Я — буря.
Он бросился вперёд, выписывая мечом смертоносные петли. Первые дали ему силу, но не ум. Каждый удар был предсказуем, как осенний дождь в Петербурге. Я уворачивался, чувствуя, как клинок жжёт воздух в сантиметре от шеи.
— Ты бьешься, как мальчишка! — я поймал лезвие рукой. Магия смерти впилась в ладонь, но моя плоть уже давно не была просто плотью. — А этот меч… — я сжал металл, и черная сталь загудела, пытаясь вырваться, — … он плачет от стыда.
Голицын отпрянул, его лицо было перекошено яростью.
— Смотри! — он взмахнул клинком, и земля вздыбилась, выбросив волну обломков.
Я не стал уклоняться. Взмах руки — и каменная лавина рассыпалась в песок.
— Урок первый, — я шагнул сквозь пыль, — не используй стихии против того, кто овладел ими всеми.
Он отпрянул, меч дрожал в его руках. Я видел, как страх прокрадывается в его глаза — тот самый страх, что когда-то сжёг Нарышкина.
— Урок второй, — я рванул вперёд, и время замедлилось. Мои пальцы впились в его горло, поднимая тело над землёй. — Твои Первые… — я прищурился, разглядывая лицо, искажённое ужасом, — … они тебе не помогут.
Его меч упал на камни с глухим звоном.
— Убей… — прохрипел он.
Я рассмеялся.
—
— Завтра весь город увидит, как ломаются тираны и узурпаторы, — я наклонился, чтобы подобрать меч Первых. Лезвие затрепетало в моей руке. — А сегодня… — я повернулся к своим воинам, поднимая клинок так, чтобы его блеск разрезал дым, — … Петербург свободен!
Они заревели, и этот рёв был громче любого колокола. Голицына поволокли прочь, а я смотрел, как пламя воли постепенно гаснет в его глазах.
Площадь перед Зимним дворцом гудела, как раненый зверь. Воздух пропитал кисловатый душок человеческого пота — толпа, кишащая внизу, напоминала муравейник, разворошенный палкой. Я стоял на балконе, чувствуя, как шесть стихий, обвивающих моё тело, дрожат в такт крикам: «Смерть узурпатору!». Ветер, мой старый союзник, принёс с Невы солёные брызги, смешанные с пылью. Внизу, на эшафоте, корчился Голицын. Его рваная мантия, некогда чёрная, как бездна между звёзд, теперь висела лохмотьями.
— Предатель! — выкрикивали из толпы женщины, и их голоса звенели, как разбитые стекла.
Я сжал перила балкона, и камень под пальцами затрещал. Рядом, прижавшись плечом к плечу, замерли дети Годунова: Анастасия, прячущая дрожь в горле, Борис, стиснувший зубы до хруста, и Андрей, чьи пальцы бессознательно пытались раскрошить перила. Их отец… Нет, они ещё не знали. Не видели, как моё сердце разрывается между правдой и секретностью.
— Сегодня, — мой голос взметнулся над площадью, и ветер умолк, словно придавленный лапой, — справедливость станет воздухом, которым мы дышим!
Я взмахнул рукой, разрывая ткань реальности. Портал в Домен открылся с хрустом ломающихся костей — туда, в тайное место моей души, я спрятал его за мгновенье до смертельного удара Голицына. И вот он вышел — Николай Годунов, император, чьи раны ещё сочились памятью о том бое. Его седина была припорошена пеплом иных измерений, а глаза… Боги, эти глаза. В них горели все пожары, что мы тушили годами.
— Отец… — Анастасия рухнула на колени, и её шёлковое платье зашуршало, словно заплакало.
Он шагнул к ним, споткнувшись. Его мундир, когда-то сиявший золотом, теперь висел лоскутами, обнажая шрамы. Когда он обнял детей, я услышал, как треснула броня Годунова-младшего — тот, наконец, разрешил себе дышать.
— Ты… ты же мёртв… — Голицын на помосте зашипел, и цепи на его запястьях заскрипели, будто смеясь.
Николай повернулся к нему медленно, как поворачивается земная ось. В его тишине была ярость титана, сдерживаемая лишь волосинкой.
— Ты ошибался, — прошептал император, и каждое слово падало на площадь, как молот. — Смерть — это дверь. А я… — он взглянул на меня, и я кивнул, — научился их запирать.