Монастырь в миру. Беседы о духовной жизни
Шрифт:
Великий Пост – великий наш помощник. Святая Церковь здесь благодатными силами своими нас подымает из праха мирского, возводя нас на Голгофу, тем самым наш дух освобождается от приковывающих нас к земному праху цепей.
Был когда-то много раз повторявшийся спор о славянском языке, т. е. спор о том, надо ли переводить Богослужение на русский язык? Как всегда кажущееся истиной для нашего мирского рассудка при более глубоком уразумении вопроса оказывается совсем не истиной, – так и здесь. Вопрос, кажущийся столь простым и ясным для многих, думающих, что славянский язык – это есть какая-то старина и пережиток и что просто не хватает смелости признать очевидную истину, что лучше молиться на всем понятном языке, – этот вопрос совсем не так прост. И такое его
Этот духовный опыт показал далее, что славянский язык является совершеннейшей формой для выражения молитвенных состояний.
В вопросах веры не так важен рассудок, как вся совокупность душевных сил, уразумевающих эти истины, так и в молитве важны вовсе не дословный перевод и знание каждого слова, а полнота и совершенство формы, вмещающей все содержимое.
Так вот, когда был этот спор, говорили, что простой русский человек ничего не понимает из того, что слышит в Церкви на славянском языке. Один русский писатель, возражая на это, сказал: «Каждый простой русский человек знает молитву Ефрема Сирина, а это значит – знать все».
И воистину, в молитве Ефрема Сирина, столь настойчиво повторяемой в наших Богослужениях великопостных, если мы всмотримся и вдумаемся в каждое ее слово, раскрывается самое существенное, что надлежит знать нам. И вот, когда ныне мы обращаемся к вопросу, что нам напоминает Святая Церковь в дни Великого Поста потребного для жизни и спасения, – мы невольно мыслью обращаемся именно к этой молитве.
«Господи и Владыко живота моего!» – т. е. Господи и Владыко моей жизни! – вот уже это одно слово: Владыка жизни моей – оно сразу нас ставит в должное отношение к жизни, в то отношение к жизни, которое совершенно непонятно, совершенно безумно для людей безбожных, которые воображают, что они есть те строители, которым надлежит устраивать и свою жизнь, и жизнь других. Здесь провозглашается совершенно иной принцип, который человек исповедует и утверждает владыкой жизни своей не для себя, как лже-царя, а Господа, как Владыку своего. Далее у этого Владыки Господа человек начинает испрашивать, чтобы Господь и Владыка жизни не дал ему: духа праздности, уныния, любоначалия и празднословия.
«Дух праздности» – это дух той внутренней лености нашей, которая объясняется нашей душевной пустотой, это обленение – общее состояние безбожников, ибо они вовсе не живут жизнью духовной, они всегда находятся в состоянии внутренней пустоты, которое, если не заполнять его мирской мерзостью и суетой, заставляет испытывать страшную скуку и тоску. Ибо если у безбожника отнять светские и мирские развлечения, если отнять то, что кажется чрезвычайно важным, а на самом деле совершенно ни для кого не нужным делом, которое он в большинстве случаев делает, вертясь, как белка в колесе с утра до вечера, если все это отнять у него, – то ничего, кроме пустого места, в душе не останется. Но и верующие, уже чувствующие, уже знающие, уже видящие некие проблески начинающейся внутренней жизни, – и они страдают этим обленением духовным, когда после малейшего напряжения, малейшего труда в деле молитвы, в деле изучения Слова Божия, в деле изучения Святых Отцов, словом, всего того, что составляет духовную жизнь – ему хочется поскорее отдохнуть в привычной мирской суете.
И когда иной раз на духу спрашиваешь человека, кающегося в том, что он не может долго молиться: «Неужели вам не надоела мирская жизнь, неужели вы не чувствуете потребности от нее отдохнуть?» – как этот
Так вот эта леность, вот эта праздность!
А за нею, как ее родной брат, следует и уныние. Ибо как же не унывать человеческому духу, если он уже коснулся, уже требует небесной пищи и вместо этого получает лишь пищу мирскую, не пригодную для питания души?
И человек, испытывающий какое-то движение души к высшему, чувствующий, что он уже не может удовлетвориться мирской жизнью, где люди пьют, едят и все устраиваются, все устраиваются и неизвестно, когда начнут жить, когда человек все это уже уразумел и уже не может так одурачивать себя, чтобы ему эта ни для чего не нужная жизнь казалась зачем-то нужной, и в то же время у него от лености нет сил приобрести то новое питание для этой проснувшейся в нем духовной жизни, – он и начинает тогда впадать в уныние: ослабевают, опускаются руки.
«Любоначалие» или властолюбие. Не только цари властвуют над другими, но и самые маленькие люди иногда чувствуют себя царями, одержимыми этой отравляющей их страстью владычествовать над другими.
«Празднословие» — разве мы не утопаем в нем? – разве есть у нас чувство, что за каждое праздное слово мы дадим ответ Богу? Разве мы думаем когда-нибудь, какое таинственное, какое великое дело есть наша речь, наше слово, и разве мы употребляем его именно для того, для чего оно дано человеку, – разве не разбрасываем мы его без всякой нужды, без всякой цели с тем легкомыслием, с которым мы проводим всю свою жизнь?
А сквернословие, кощунство, осквернение, опоганивание уст?
«Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему».
«Целомудрие» – это есть то, что мы просим у Господа как драгоценнейший дар, ибо может быть ни в чем не повинен так человек, как в грехе блуда.
Святые угодники, великие подвижники все силы, данные им, посвящали молитвенному деланию.
А мы расточаем их, расточаем с малых лет, с юных лет, а потому иной раз, прожив половину, а то и больше жизни своей, начинаем чувствовать, какое страшное опустошение произвело в нас это прошлое наше нарушение целомудрия. Желая оправдать себя, человек всячески послабляет столь трудно и без того побораемую в нем страсть, давая утвердиться такому злу, которое вырвать потом бывает не под силу человеку.
«Смиренномудрие» – смирение, так презираемое в миру. Дьявол восстал на Бога, вообразил себя равным Ему, он был низвержен с небес, он не стал смиренным, – он остался исполненным гордости и в своей гордыне дерзнул приступить с искушениями к Самому Господу Иисусу Христу. Этот гордый дьявол царствует в миру: мир весь во власти гордыни, в миру все исполнено самоутверждения, мир поклоняется силе, мир пресмыкается перед силой, мир боится силы, – сила в миру ценится как нечто, имеющее высочайшее значение. Эта сила, ценимая в миру, – мерзость перед Господом, и такая мерзость, которая в ничто превращает все труды подвижников! Достаточно при самых ревностных подвижнических трудах, чтобы этот дух гордыни овладел человеческим сердцем, как все делается бесполезным, все превращается в ничто – вся жизнь, все труды, все подвиги окажутся не имеющими никакой цены перед Господом. Смирение, предаваемое осмеянию в миру, оно является одной из величайших добродетелей перед Господом.
«Терпения» просит молящийся. Вот в чем мы все так нуждаемся! Прежде всего, мы не имеем терпения, проходя наш жизненный путь. Мы до такой степени нетерпеливы, что если, считая себя богомольными, не получим то, что просим в своих молитвах, ропщем и в полнейшем ослеплении начинаем считать себя как бы обиженными и обманутыми Господом. Мы нетерпеливы в наших болезнях, нетерпеливы в наших скорбях, нетерпеливы в нужде, нетерпеливы во всем, что составляет нашу земную жизнь.
Но не в этом только главное наше несчастье – мы нетерпеливы еще и в духовной жизни.