Моран дивий. Стезя

Осьмак Анна

– Ты меня перебил. А я как раз об этом тебе и хотела сказать. В-третьих, и в главных, она сейчас живёт в доме человека, который своей любовью и заботой очень помог ей в эти полгода.

– Она живёт с мужчиной?
– зачем-то уточнил я.

– Да, - тётя Мила прямо посмотрела мне в глаза.
– С Ярославом Панько. Это сын наших соседей (я вспомнил "Тараса Бульбу" и дородную тётку Наталью, а потом и мальчишку, присутствующего на достопамятном совете). Он давно её любит. Только Леська даже погладиться не давалась, а потом и вовсе ... ты случился. Только ты соизволил её принять с условиями. А он любит

без условий: зная всю жизнь, что она яська; зная, что она любит другого; зная теперь, что скоро его яська уйдет в Моран. Он её просто любит. И ты к ним не пойдёшь, - резко закончила она.

Потом встала, нервно выплеснула нетронутый нами чай в грядки.

– Уезжай, Митя, прошу тебя. Не мучай девочку. Перетерпится-перелюбится. У тебя их будет ещё много.

– Второй раз я в этом доме и второй раз меня выгоняют, - усмехнулся я.
– Я пойду, Людмила Николаевна.

– Иди-иди, болезный.

Выйдя за двор, я медленно сполз спиной по забору, усевшись прямо на свежепокошенную, еще по майски зелёную траву. Откинув голову назад, я закрыл глаза и подставил лицо уже жаркому полуденному солнцу, когда почувствовал, что кто-то подошёл и сел рядом. Нехотя я повернулся к незваному попутчику. Им оказался Бадаринский дед. Он ничуть не изменился за эти годы, даже одежда, мне кажется, на нём была прежней. Он сел, как и я, опершись спиной и затылком на забор, и лукаво косил в мою сторону зелёным глазом. Я молча отвернулся. Мне было не до расшаркиваний.

– Что-то ты, касатик, совсем потух, - весело констатировал он.
– Можа, сны заморные силы твои сушат? Можа, яську свою пожалел для другого? А ты не жалей. Славка Панько - хороший страж, может, как его отец, потом и главным стать. А может, и в Большой Совете стражей меч держать будет. Это тебе не друг твой Тимка - перекати поле. С бабой своей целлофановой - тьфу! Всё одно - яська себе мужика получше тебя нашла. Надёжней. Сразу надо было с ним и любиться, нечего было по городам скакать, мажоров искать. Доскакалась, что назад вернулась... Род его, конечно, не древний, не княжеский, ты-то его здесь, конечно, перещеголяешь, только, не в обиду тебе будь сказано...

– Дед, что ты несёшь?
– устало осведомился я.

– Весть благую я тебе несу, дурень, - строго сказал дед.
– Ты прислушивайся, да на ус мотай!

– Скажи, где дом этого Панько?

Дед прищурился.

– Вот обалдуй. Разве Милка не запретила тебе туда ходить?

– Дед, мне надо с ней увидеться.

– Сходи лучше к Ксени. У неё для тебя интересная история припасена. А про яську забудь. Никому она не принадлежит, окромя Морана.

– Дед, скажи. Всё равно ведь пойду. У первого встречного дорогу спросить могу, он ведь не знает, что информация секретная.

– Не слушаешь ты меня. Я ведь плохого тебе не желаю.

– А это, случаем, не ты на совете рекомендовал меня за сараями закопать, доброхот?

Дед захихикал:

– Откуда тебе знать, можа жизнь твоя так обернётся, что ты жалеть будешь о моём не принятом и даже не рассмотренном предложении?

– А можа не буду?
– зло буркнул я.

– Будешь, касатик. Уж я-то твою судьбу теперь далеко вижу. А дом младшего Панько - по этой улице через семь дворов. Ну, шагай, не спотыкайся. Как соскучишься - заходи, - дед, кряхтя поднялся и величаво скрылся

за калиткой.

* * *

Дом, где теперь жила Леся, был обычным деревянным щитовым строением на три окна, когда-то, - наверное, ещё прежними хозяевами, - покрашенный в зелёный и голубой цвета. Краска давно выгорела, двор зарос бурьяном и неухоженным, дичающим садом. Только за двором трава была скошена, а земля аккуратно пограмажена.

Вторгаясь в чужой дом без приглашения и даже без стука, я не чувствовал ни капли сомнения или неловкости. Я вообще ничего не чувствовал. Я был словно оглушен свалившимися на меня известиями и словно со стороны наблюдал за своими действиями. "Зачем он к ней пошёл?
– недоумевало моё отлетевшее в сторону сознание, взирая на действия заведённой бессознательной куклы.
– Что это решит?"

Все были дома и все были в сборе, как ни странно. За столом, накрытом к обеду, сидел Тим, в торце стола - высокий бородатый парень, такой же мощный, как его отец, а по правую руку от него - похудевшая бледная Леся. Она перестала обновлять свою стильную стрижку - волосы отросли, и она собирала их на затылке в тонкий хвостик, отчего казалась совсем юной, похожей на первоклассницу. Отросшие светлые корни потеснили каштановую рыжину, отчего прическа в целом казалось несколько неопрятной, но весьма символичной: как будто истинная её лесная сущность пробивалась, наконец, через сдерживание и запреты.

– Хлеб-соль, - сказал я, с ненавистью оглядывая присутствующих.

Звякнула Леськина ложка и загрохотала по деревянному полу.

– Тим, - прошептала она, глядя на меня, как на приведение. - Я не буду с ним говорить. Тим, пожалуйста, уведи его...

Она вскочила из-за стола и убежала в другую комнату, хлопнув дверью. Я остался стоять у порога, молча наблюдая, как у хозяина дома, по мере угадывания личности припёршегося гостя, тяжелел взгляд. Тим, наверное, это тоже увидел. Он подошёл ко мне вплотную и взял за локоть:

– Давай на улице поговорим, - сказал он, пытаясь развернуть меня к двери.

Я сбросил его руку.

– О чём нам говорить? О том, как вы совместными усилиями мою бабу под этот шкаф подложили?

"Шкаф" встал из-за стола и, как локомотив на всех парах, снёс меня через сени и крыльцо на улицу. Там мы и сцепились. Думаю, для меня эта драка могла бы закончиться плохо. Совсем плохо. Потому что категории бойцов были явно не равны. Несмотря на то, что ростом мы были примерно одинаковы, мой противник значительно превосходил меня в весе, мощности, ширине спины и тренированности. А бились мы с такой яростью, словно пытались в каждый свой удар вложить всю боль, пережитую нами за всю жизнь.

Меня спас Тим. Он открыл воду в широком поливном шланге с мощным напором и поливал нас ледяной водой до тех пор, пока не размыл мокрых полузахлебнувшихся поединщиков по разные стороны грязной лужи. Потом отбросил шланг в бурьян и молча смотрел, как мы, отплёвываясь и бултыхаясь в грязи, пытаемся принять вертикальное положение. Я с удовлетворением отметил, что Панько сплюнул зуб и, пошатываясь, добрался до ступенек крыльца, на которые тяжело опустился, свесив голову и роняя кровавую слюну. У меня самого подняться не получалось, я с трудом дополз до стены дома и сел, прислонившись к ней.