Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы

Кемаль Орхан

— Стал, слава аллаху! Знаешь, что говорит технический директор? Он так прямо и говорит: «Не видел лучше тебя командира! Только ты сможешь наладить дисциплину у наших допризывников! А все потому, что курс прошел, строгое воспитание получил». — «Так точно! — ответил я ему. — Все будет, как надобно!» И расписал, как был у меня дядюшка-колага, наш дядя Хасан, который мне первый урок преподал: «Честь и хвала такому человеку!» — сказал директор. «Не изволь сомневаться, мой директор, — заверил я его, — во мне течет кровь моего дядюшки-колаги! На параде мы так

пройдем, что наши враги поперхнутся от зависти… Потому как на парадах присутствуют иноземцы, желающие нас увидеть в неприглядном виде. А как посмотрят, так скажут: „Ого-го-го! Есть в этих турках стальная сила, которую не сломишь!“ — и в расстройстве будут кровью харкать!»

— Старший брат, — сказал Реджеб, — вижу я, ты сам себя изводишь. Глядеть на тебя страшно, как ты похудел… Скажи, сколько тебе жалованья платят?

— Зачем это ты про жалованье спрашиваешь, братец? Даже слушать странно!

— У тебя же, брат, дети! Мюзейен выросла, слава богу. Коли судьбе будет угодно, не сегодня-завтра надо приданое готовить! Ты погляди вокруг, половика приличного нет, табуретки, чтоб гостей усадить…

Жена Муртазы, слушая разговор братьев, согласно кивала головой. Заметив ее в дверях, Муртаза вскипел:

— Тебе чего здесь надо?! Иль заняться нечем? Не дадут с братом поговорить!

Женщина поспешно сбежала вниз.

— Не обижай ее! — проговорил Реджеб. — Жалко несчастную. Секреты у нас с тобою, что ли?

— Не терплю бесцеремонности! И скажу тебе прямо: кому не нравится, братец, мой дом, пусть не приходит! Я ведь не с табуреткой родился!

— Не сердись, я не хотел тебя обидеть! Я только хочу, чтоб ты жил, как человек.

— А я не хочу, чтоб меня жалели, и не прошу милости!

Братья замолчали. В люльке заплакал сын. Муртаза вскочил, подхватил сына и стал нянчиться с ним, приговаривая:

— Ай-ай-а-я-яй, глупенький мой! Ну, чего раскричался? Глянь, дядя твой пришел, дя-а-дя!.. Не стыдно плакать перед дядей?! А-а-а, улыбаешься… Понимаешь, что дядька твой пришел!..

Муртаза протянул сына брату, но ребенок был мокрым и опять зашелся в плаче. С кухни прибежала мать, взяла ребенка и, положив на полу, посреди комнаты, распеленала.

Тут Реджеб вдруг оживился и сказал:

— Пока сноха здесь, я и скажу: есть у меня для вас доброе известие.

Муртаза с женой переглянулись и с любопытством уставились на Реджеба.

— Потому я и пришел, чтоб про новость сказать. У вас товар, у нас покупатель… Есть тут человек из Измира, желает посвататься за Мюзейен! Отец у парня богат, у него склады с оливковым маслом. Сам парень обувью торгует. С его отцом мы вместе дело ведем. Словом, люди они состоятельные, порядочные и желают порядочную девушку. Пусть будет бедная, но порядочная!

Реджеб поглядел на брата и его жену. Женщина, видно, обрадовалась и улыбнулась. Муртаза мрачно восседал в своей расшитой серебряным галуном форме. Нахмурив брови, неподвижно смотрел он на рыжего кота, дремавшего на лестничной ступеньке.

— Уж не знаю, посчитаете ли вы ее подходящей парой? —

проговорила женщина.

Муртаза сердито глянул на жену.

— О чем говоришь? — резко спросил он. — Подходящая, неподходящая…

— Тебе лучше знать! — покраснев, ответила жена.

— Ну ладно! А скажи, братец, — снова спросил Муртаза, — что ж, в огромном Измире порядочной девушки не нашлось? Откуда там прослышали про Мюзейен?

— Знаешь в Икичешмелике нашего земляка Селима?

— Селима? Значит, это по его совету?

— Он, кроме того, с нами связан по торговым делам.

— Стало быть, говоришь, очень богатые?

— Очень! У них и дома, и склады, и сады, и оливковые рощи…

— Значит, пусть бедная, но порядочная. Не спросили, значит, есть ли у нас табуретки, а искали, выходит, порядочную? — сказал Муртаза и строго уставился на брата.

— Ты, брат, это здорово сказал! Точно подметил. Только ты пойми, я одного хочу: чтобы ты жил как человек!

Муртаза горестно покачал головой:

— Все знаю! Все… Мне тоже хочется и масла сливочного, и сливок, и меду. Только, когда я вижу все это на витрине, сожму зубы, проглочу слюну и прохожу мимо, отвернувшись. Думаешь, мне неохота лишнюю цигарку выкурить? Еще как! Я и злюсь, и переживаю про себя. А ты думал, все гладко, все тихо?

Снизу донесся запах пастырмы, кипящей в масле. Женщина оставила ребенка, весело дрыгавшего голыми ножками, и спустилась на кухню. Она взяла яйца, разбила и залила в кипящее масло. Когда блюдо было готово, женщина подала его мужчинам, а сама спустилась вниз, уселась на колоду, где обычно стояло корыто, и тихо заплакала, уткнувшись себе в колени.

Она плакала беззвучно, ее худенькие плечи мелко вздрагивали. Через открытое окно было слышно, как мужчины, гремя вилками, со смаком чавкают, уплетая жареную пастырму.

За двумя соседними станками в хлопкоочистительном цехе работали дочери Муртазы, погодки. Длинное и узкое помещение цеха содрогалось от страшного грохота тридцати шести станков, выстроенных в два ряда. В цехе было трудно дышать от едкой хлопковой пыли. За станками трудились подростки, мальчики и девочки, или же дряхлые старухи. Они заряжали цилиндры станка — их называют пушками — небольшими порциями хлопка-сырца, который лежал тут же в ящиках. Пунша жадно заглатывала хлопок, чтобы потом выстрелить очищенными от семян комочками волокна, белыми, легкими и пушистыми, которые рабочие сгребали палочкой и сбрасывали в корзину.

У одной из дочерей Муртазы в ушах были красные сережки, у другой, что помоложе, — голубенькие. Младшая сестра, не в силах побороть сон, уселась поудобнее, притулилась к стене и задремала. Тогда старшая тихонько тронула сестру палочкой. Та встрепенулась:

— Чего тебе?

— Спишь?

— Мочи нет, как спать хочется.

— А если отец сейчас заявится?

— Ну и пусть. Глаза сами закрываются.

— Пойдем ополоснем лицо, может, полегчает.

— Пойдем…

И они отправились в уборную.