Московский университет в общественной и культурной жизни России начала XIX века

Андреев Андрей Юрьевич

Все профессора молодого поколения окончили в свое время Московский университет. Поэтому можно говорить о продолжении ими университетской традиции. Что же нового они внесли в его развитие? Во-первых, они принесли с собой новое отношение к науке, характеризующееся более глубоким изучением теоретических основ предмета в сочетании с практикой. Критические разборы Мерзлякова, курсы Цветаева, Двигубского были вкладом не только в развитие преподавания, но и в отечественную науку, формировали новое научное мировоззрение у студентов. Университет объективно способствовал распространению идей просвещения, которыми была пропитана Европа после Французской революции и которые передавала российским ученым. Наука должна была теперь учить не только как исполнять служебные обязанности, но и как преобразовать жизнь в целом, и недаром именно этот аспект науки, ее актуализацию, восприняли будущие декабристы.

Во-вторых, молодое поколение профессоров показало пример новых отношений со студентами. Большое значение имел здесь кружок Мерзлякова. В нем студенты, магистры, адъюнкты, профессора чувствовали себя собратьями, там не было учеников и учителей, разделенных служебными, сословными перегородками, всех объединяло общее увлечение поэзией, литературой. Дружеская беседа плавно переходила в веселое застолье. Характерно, что, например, С. П. Жихарев, не считавший профессоров вообще людьми своего круга, проводит тем не менее свои дни рождения в кружке Мерзлякова, среди собратьев-литераторов. Университет

был пронизан дружескими объединениями, формальными и неформальными, но важно, что они являлись продолжением культурной жизни Москвы, не отделялись от дворянского общества. Споры переходили из светских салонов на университетские кафедры и наоборот. Профессор Каченовский, обязанный своим появлением в университете уже не Муравьеву, а следующему попечителю — графу А. К. Разумовскому, издавал один из ведущих литературных журналов Москвы «Вестник Европы», вызывавший иногда бурную полемику в среде писателей. Мерзлякову заказывали торжественные оды по случаю московских праздников. Свое характерное место в литературных кругах занимал третий попечитель университета П. И. Голенищев-Кутузов. Университет 1800-х гг. уже никак нельзя назвать замкнутым учреждением: он получает свое место в культурной жизни, а многие профессора достигают общественного признания. Одна из причин этого — появление молодого поколения профессоров.

Соответственно изменяется и образ жизни ученых. Гораздо меньше среди них людей, удаленных от света. Они хорошо известны Москве, выступают в журналах переводят книги, издают учебники, дают частные уроки. Доктор Мудров консультирует как знатных вельмож, так и простых горожан, члены Общества испытателей природы выполняют картографирование Москвы и уезда по заказу правительства и т. п. — тем самым, существование университета наглядно оправдывает себя в глазах общества.

Нужно, однако, заметить, что в рассматриваемый период молодые ученые еще только начинают свою работу в университете. Их деятельность продолжится после 1812 г., когда поколение, порожденное реформами Муравьева, вступит в зрелый возраст. До начала 1810-х гг. оно слабо представлено в совете университета, куда только в 1808 г. входят Венсович и Двигубский, в 1809 — Мудров, в 1810 — Мерзляков, в 1811 — Грузинов вместо умершего Венсовича, Цветаев и Тимковский. С 1809 г. Двигубский занял должность секретаря совета, заменив скончавшегося профессора Сохацкого. Некоторые профессора (Мудров, А. X. Чеботарев) находятся в коротких отношениях с профессорами старшего поколения, другие держатся независимо. Из всех молодых профессоров только Мудров в 1812 г. достигает поста декана. Однако к рубежу 1812–1813 гг., когда по разным причинам университет покинули 9 профессоров из числа служивших до начала реформ, можно говорить, что смена поколений совершилась.

1.4. Профессора-иностранцы

Отдельную группу в университетской ученой корпорации образовывали иностранные профессора. В «Былом и думах» Герцена мы находим следующую характеристику, отнесенную к «патриархальному периоду Московского университета», как автор называет время до 1812 г.: «Профессора составляли два стана, или слоя, мирно ненавидевшие друг друга: один состоял исключительно из немцев, другой — из не-немцев. Немцы, в числе которых были люди добрые и ученые, как Лодер, Фишер, Гильтебрандт и сам Гейм, вообще отличались незнанием и нежеланием знать русского языка, хладнокровием к студентам, духом западного клиентизма, ремесленничества, неумеренным курением сигар и огромным количеством крестов, которых они никогда не снимали. Не-немцы, с своей стороны, не знали ни одного (живого) языка, кроме русского, были отечественно раболепны, семинарски неуклюжи, держались, за исключением Мерзлякова, в черном теле и вместо неумеренного употребления сигар употребляли неумеренно настойку. Немцы были больше из Геттингена, не-немцы — из поповских детей» [103] .

103

Герцен А. И. Былое и думы. М., 1969. С. 112.

Герцен застал в университете уже очень немногих немецких профессоров из допожарного поколения. Его слова, как мы увидим, не вполне справедливые, нужно рассматривать как отражение тех рассказов и историй, которые оставили после себя немецкие профессора того времени, действительно осознававшегося москвичами как особый период в истории университета, хотя бы потому, что немцы-ученые, специально приглашенные в Россию, составляли около половины всех профессоров и в определенной мере определяли облик университета в глазах общества.

Иностранные профессора появились в университете с момента его основания. Молодое российское учебное заведение испытывало острую нужду в преподавателях высокого класса, и куратор Шувалов заботился о том, чтобы пригласить в Москву, по возможности, наиболее талантливых европейских ученых. И действительно, в первые годы существования в университете подобрался сильный коллектив иностранных профессоров (как правило, из Германии), таких как Шаден, Дильтей, Маттеи и др., которые оказали большое влияние на развитие университетской науки. К началу 1800-х гг. это поколение практически исчезло, а новых профессоров в условиях изоляции России от Европы в последнее десятилетие XVIII в. не приглашали. Когда Муравьев начинал реформы университета, здесь работало всего 5 профессоров-иностранцев. Старейшим из них был хирург Керестури, выпускник Пештского университета (Венгрия), приглашенный в Московскую медико-хирургическую академию еще в 1762 г. За свою долгую практику он прославился в Москве как искусный врач, лечил директоров университета и с помощью одного из них обосновался на кафедре хирургии медицинского факультета. С 1796 г. в должности экстраординарного профессора французский язык и словесность в университете преподавал аббат Авья де Вате (Aviatde Vatay), служивший до этого воспитателем в доме кн. Репнина. Профессор Гейм, окончивший Геттинген, также отправился в Москву домашним учителем и прошел в университете путь от лектора немецкого языка до профессора истории, статистики и географии Российской империи, а впоследствии — ректора университета. Ф. Г. Баузе, уроженец Саксонии, попал в Россию в поисках счастья и долгое время преподавал в лютеранском училище в Петербурге, пока не был обвинен своими коллегами в каких-то нарушениях, и в 1782 г. перешел в Московский университет, где после смерти Дильтея занял кафедру римского права. Надо отметить, что и Гейм, и Баузе по своему положению в университете в 1800-е гг. были близки к группе старых профессоров и за долгую жизнь в России породнились со страной, ставшей их новым отечеством. Гейм преподавал русскую статистику и географию, читал лекции на беглом, хотя не вполне правильном, русском языке, его часто можно было видеть в обществе профессоров Антонского, Страхова и др. Верность новой родине Гейм доказал и своим поведением во время эвакуации университета в 1812 г., когда занимал пост ректора. Баузе прославился прежде всего своей богатейшей в Москве коллекцией русских древностей, которую он собрал за 30 лет. В его библиотеке находились летописные повести XIII в.,

Библия Ф. Скорины и другие редкости [104] . Как вспоминает И. Снегирев, ему случалось видеть профессора Баузе с Анненским орденом в петлице на «толкучке» между букинистами, торгующего какую-нибудь ветхую книгу. Свои находки Баузе с детской радостью показывал на лекциях студентам [105] . В 1811 г. коллекцию Баузе хотело приобрести университетское Общество истории и древностей российских, но, к сожалению, сделка не состоялась, и дальнейшая ее судьба неизвестна: считается, что это уникальное собрание погибло в пожаре 1812 г.

104

Клейменова Р. Н. Книжная Москва первой половины XIX в. М., 1991. С. 186.

105

Снегирев И. М. Указ. соч. с. 754.

Еще одним профессором немецкого происхождения, начавшим преподавание в 1790 г., был В. М. Рихтер. Правда, формально его нельзя отнести к иностранцам, поскольку Рихтер родился в Москве в семье лютеранского пастора и учился на медицинском факультете Московского университета. 4 года он провел в Германии, где получил звание доктора медицины. В Москве он занял кафедру повивального искусства и впоследствии активно участвовал в деятельности университетских ученых обществ и повивального института. Его главной работой стала «История медицины в России», первая часть которой появилась перед Отечественной войной.

В 1801 г. после долгого перерыва И. П. Тургенев пригласил в Москву нового иностранного ученого, X. А. Шлецера — сына знаменитого историка. В это время Тургенев налаживал связи с Геттингеном, где преподавал Шлецер-отец, и приглашение его сына воспринималось как проявление уважения к этому имени. X. А. Шлецер начал чтение лекций по всемирной истории и политике.

Таким образом, к 1803 г. еще нельзя говорить о существовании какой бы то ни было группировки иностранных профессоров в Московском университете. Работавшие здесь немцы не играли самостоятельной роли в преподавании и управлении университетом и (за исключением Шлецера) типологически были близки к старшему поколению русских профессоров. За следующие несколько лет ситуация резко изменилась. В 1803–1805 гг. Муравьев пригласил в Москву 11 ученых из Германии. Прибытие новых профессоров обычно происходило следующим образом: ответив на письмо Муравьева положительно, ученые, по представлению попечителя, зачислялись на русскую службу, и им выделялось жалование. Муравьев посылал каждому из ученых определенную сумму денег (до 2 тыс. руб.) на путевые расходы — эти деньги также помогали профессорам завершить все дела, удерживающие их в Германии (например, издание своих печатных трудов и т. д.). Приехавшие в Москву профессора немедленно получали свое жалование, накопившееся со времени поступления на службу, что давало им начальные средства на обустройство в Москве. Этот порядок, заведенный Муравьевым, был выгоден иностранным ученым, но вызывал в дальнейшем нарекания со стороны Министерства народного просвещения и в конечном итоге был отменен, и даже покидающих Россию прежде двух лет службы профессоров обязывали возвращать путевые деньги, что было им весьма затруднительно [106] .

106

Сборник распоряжений по министерству народного просвещения. СПб., 1866. Т. 1, распоряжения от 27.02.1808 и 16.08.1810. // 4- 1413

Новые профессора, заметно отличаясь от уже работавших в Московском университете иностранцев, обладали определенными общими чертами: все они принадлежали к единой германской научной школе, сложившейся в это время и имевшей своими центрами Геттинген, Лейпциг, Виттенберг, Кёльн, Галле, Иену и другие университетские города. В таком выборе профессоров сказались симпатии Муравьева к научной среде протестантской Германии, давшей образец и для университетского устава 1804 г. Четверо приглашенных преподавали в Геттингене, многие другие учились там — что неудивительно, поскольку основным посредником Муравьева на переговорах с учеными был геттингенец Мейнерс. Следует, однако, задаться вопросом: насколько оптимальным был выбор Муравьевым иностранных профессоров? В какой степени этот выбор оправдал себя впоследствии? Существует, например, такой отзыв Николая Тургенева, сначала учившегося в Московском университете (1807–1808 гг.), а затем оказавшегося в Геттингене и имевшего возможность сравнить уровень преподавания. Восхищаясь лекциями своих любимых геттингенских профессоров политической экономии и истории, он восклицает: «Ах, когда бы вместо Штельцера, Гофмана и им подобных выписали к нам Геерена, Сарториуса и подобных им\ Тогда бы можно было Муравьеву похвастаться своим выбором. Но… к ним также бы (мало) ходили слушатели». По его мнению, на одну вводную лекцию Геерена, посвященную русской истории, можно променять все лекции его пансионского учителя профессора Черепанова. «Говорят, что Сарториуса приглашали к нам в Москву — какая разница, если бы вместо Шлецера имели мы Сарториуса» [107] .

107

Тургенев Н. И. Указ. соч. С. 362, 372.

Конечно, наивными кажутся надежды Тургенева на то, что в Москву переехали бы ведущие профессора Геттингенского университета. Напротив, Мейнерс даже советовал Муравьеву приглашать скорее талантливых молодых преподавателей, которых легче склонить оставить Германию, чем маститых профессоров. Множество препятствий удерживало ученых от путешествия в Россию, и главное — очень смутные представления об этой стране, ее народе, обычаях, уровне просвещения, даже у весьма образованных людей. Н. Тургенев передает свой разговор с историком Геереном: «Я начал с ним говорить и между прочим о собрании редкостей нашего Баузе; от него перешла речь к Гейму; я сказал ему, что он читает на русском языке. Геерен, как будто удивившись, спросил у меня: Ist es erlaubt Russisch zu Iesen? [108] Трудно или и невозможно вообразить себе вопрос смешнее этого, тем более от человека, который, как видно, хорошо знает русскую историю и статистику. (Иные спрашивают, можно ли писать на русском стихи, иные с утвердительным тоном говорят: In Russland ist ailes Catholisch [109] ; иные спрашивают, есть ли какая-нибудь разница между греческою и магометанскою религиями!) Вообразите себе при этом спрашивающего немца, тон его, с каким он спрашивает, и тогда можете представить себе мою досаду при этом» [110] .

108

Разве можно читать лекции по-русски? (нем.).

109

В России всюду католики (нем.)

110

Тургенев Н. И. Указ. соч. С. 371.