Мой ангел злой, моя любовь…

Струк Марина

— Je vous dis que non [390] , не случится того, — твердо сказал Петр. — Милорадово так далеко от тракта. В стольких верстах. На наши земли и не выйти ненароком, лишь дорогу зная сюда. Так что не думай о том, Анечка, не тревожься…

Они сидели молча некоторое время, а после Анна вдруг спросила, поднимая взгляд, полный надежды, глядя на Петра напряженно:

— Папенька сказал, что без вести сгинувший — еще не значит погибший. Что скажешь ты, Петруша, милый…?

390

Я

тебе говорю, что это не так (фр.)

Что он мог сказать? Только плечами пожать в ответ, мол, все бывает, надежно храня от нее истину. Потому что он знал, доподлинно знал о судьбе Оленина. По крайней мере, на начало осени. Да, он не солгал, говоря об одном из кавалергардов, встреченных в походном лазарете. Тот действительно сказал ему, что Оленин не возвращался вместе с остальными на позиции, и что судьба его неизвестна на тот миг. «C'est dommage» [391] , - подумал тогда Петр, прикусывая губу. А после только глаза прикрыл, ожидая, когда приступят к осмотру его раненой ноги операторы. Такова судьба, увы! И смерть Оленина на поле боя только на руку ему, только на руку…

391

Жаль (фр.)

Но после Оленин вдруг снова появился на жизненном пути молодого Шепелева. Он сам не видел его, оттого и клясться может вольно в том. Лешка сказал ему в первый же вечер, когда горячка отступила от Петра, оставляя его в мире живых. Ротмистр был в их особняке на Тверской в тот день, когда русская армия проходила через первопрестольную, оставляя ту на милость неприятеля. Левая рука на перевязи. Грязный запыленный мундир. Встревоженный вестью, что Анны не было в особняке на Тверской уже более нескольких лет, он быстро ушел прочь. Но он был в Москве после того боя при Бородино. Оленин был жив!

Но к чему говорить о том Анне ныне, уговаривал свою совесть Петр. Впереди у русской армии столько сражений да и после того дня было, по крайней мере, одно. Кто ведает, будет ли милостива судьба к ротмистру и далее, благоволя ему в ратных делах? Так что он не будет покамест поправлять те слова, что сказал в ту ночь, желая обидеть, причинить сестре боль. Промолчит, выжидая. Ведь кто ведает, что может случиться далее. К чему обнадеживать ранее срока Анну? Оттого и промолчал, не сказал того, что знает. Поспешно ушел после из покоев Анны, боясь ненароком выдать себя. Ведь они так отменно знали натуры друг друга…

Спустя несколько дней в Милорадово прибыл французский офицер в сопровождении отряда кирасиров. Он привез, как позже выяснилось, приказ Лозинскому следовать в Гжатск, где всем офицерам велено было дожидаться императора. Это означало только одно — Наполеон оставлял Россию, частично разоренную и разграбленную, лишенную своего сердца — давней столицы, но несломленной, непокоренной.

Тем же вечером Анна впервые получила записку от Лозинского. Он умолял ее о встрече, пусть даже при свидетелях — слугах, но она отказала, несмотря на свое сожаление, что ей не удастся увидеть его в последний раз. Влодзимир стал близок ей, следовало признать это. И ее по-прежнему отчего-то влекло к нему. Но она понимала, что это совсем не то чувство, которое может связывать сердца, оттого и ответила отказом.

Вскоре Глаша передала ей очередную записку,

удивившую Анну до глубины души, заставившую забыть о том неосторожном визите в ее покои, том нахальном поведении. Он смирялся. «Вы не желаете этой встречи, и я бессилен изменить вашу волю», писал он к ней и более не умолял в последний раз «коснуться лишь кончиков ее пальчиков, дабы сохранить это прикосновение в ларце своей памяти». Лишь просил отдать ему вместо этого касания какой-нибудь предмет, чтобы он помнил о ней, «своей душе, оставленной навеки позади».

Лозинский уезжал ранним утром, на рассвете, и у Анны было довольно времени обдумать, как ей следует поступить. Разум умолял не идти на поводу у тихого шепота сердца, которое твердило о том, сколь много сделал Влодзимир для нее и для ее семьи. Как он рисковал собой, чтобы защитить их, идя на поводу своих чувств. Она разрывалась на две половины: одна требовала забыть о Влодзимире, и даже в окно не глядеть на его отъезд, другая же не менее настойчиво настаивала на своем. Кроме того, Анна и сама вдруг подумала, что ей было бы приятно подарить что-нибудь в память Лозинскому. Дарила же она цветы иногда и ленты со шляпки, когда были скачки в уезде или просто в знак признательности. Да и кто проведает о том даре, убеждала она сама себя, страшась признаться, что ей хочется отдать что-то в память Лозинскому о ней и о том, что могло бы быть, но так и не случилось.

Она вышла на крыльцо, когда Лозинский уже садился в седло, с тоской отводя взгляд от окон ее покоев. Только-только занимался рассвет, окрашивая бледно-серыми красками небо на верхушками парковых деревьев. В доме еще спали, и Анна знала, что вряд ли об ее поступке прознают — Глаша проверила, где находятся домашние в этот ранний час.

— Аннеля! — Влодзимир тут же взбежал на крыльцо, но остановился в шаге от нее, взглядом предупреждающей о том. Ему так много хотелось сказать ей ныне, но слова отчего-то не шли в голову. Впервые он смутился в присутствии женщины, и это только раздосадовало его. Как и осознание того, что Анна ускользает ныне от него словно рассветная дымка.

— Adieu, monsieur capitaine [392] , — тихо проговорила Анна, глядя в его лицо, словно запоминая черты. Он тоже смотрел на нее пристально, будто вбирая в память ее облик — тонкий стан, обтянутый бархатом пальто, волосы, заплетенные в одну толстую косу, перекинутую со спины на плечо, белый газовый эшарп на голове.

— Возьмите, — она протянула ему ладони, в которых лежало нечто завернутое в тонкую ткань. — Вы просили некую вещь в память обо мне. В благодарность за вашу благосклонность и доброту к моей семье я дарю вам ее.

392

Прощайте, господин капитан (фр.)

Влодзимир не мог не поморщиться при ее словах. Анна намеренно говорила те слова, что он не желал слышать, намеренно указывала ему на причину, которые привели ее на крыльцо. Намеренно делала больно.

Но бережно принял в свою ладонь из ее рук тяжелую вещицу, а потом поймал одну из тонких кистей, принудил Анну ступить к нему ближе, подойти почти вплотную и заглянуть в его глаза, глядящие на нее с какой-то странной тоской из-под кивера.

— Я принимаю эту вещь в знак того, что вы будете помнить обо мне, — тихо проговорил он. — Как и я буду помнить о вас. Аннеля…