Мой дом
Шрифт:
В восемнадцатой жила семья Жулинских. Это была фамилия и жизненное кредо членов семьи. Дядя Ваня, монтер связи, приворовывал совершенно незаметно. Тетя Алла была нечиста на руку, когда бывала у кого-то в гостях. Старший сын, Сергей, выручал любого, кто терял ключ от квартиры. За минуту он вскрывал дверь, получал обещанный рубль, уходил, а жильцы теряли покой и сон. Шутка ли, то в одной квартире пропадало что-то пока жильцы были на работе, то в другой. Средний, Вовка, в открытую не крал, больше был на стреме. Зато меньший, Васька, не скрывал желания стырить все, что плохо лежит. Квартира напоминала цыганский табор, где смешались люди, собаки, кошки. Зато Вовка, мой одноклассник, часто приносил в школу разные ювелирные украшения
В девятнадцатой жил одинокий журналист, Кондратович. Он не менялся во времени. Пижамные штаны, майка и тюбетейка. Всё! Всегда!
Двадцатую населяла семья полковника Цыбульского, начальника зоны. Старший сын, Вова, был недосягаемо старше нас. Снисходительно он позволял наблюдать за процессом изготовления электрогитары, или появлению бронемашины из куска мыла, или кастета из расплавленного пугача. Для нас он был непререкаемым авторитетом. Его брат был балбесом и очень быстро загудел в тюрьму.
Двадцать первую занимали старые партизаны-подпольщики с двумя детьми. Старший, Толик, был серьезен и все сидел на балконе, совершенствуя искусство рисунка, а младший, Жорик, норовил исподтишка выкинуть какую-нибудь гадость. То забросит тюбик брата с краской кому-нибудь за шиворот, то найдет другой изуверский способ пугать малышей или разыгрывать сверстников.
В двадцать второй жили две сестры работницы домоуправления.
В двадцать третьей жил Вовка-стиляга. Отец его работал художником, а мать парикмахером.
В двадцать четверной жил дядя Коля шахтер. Его жена работала всю жизнь завхозом различных учреждений. Сын их, Виктор, носил звучное погоняло Моряк. Ему удавалось входить в компании более взрослых парней, отсидевших или готовящихся сесть, в общем приблатненных.
В двадцать пятой жил орденоносец, начальник участка, дядя Володя с женой тетей Валей и детьми Вовкой и Иркой и бабушкой Борисовной. Вовку называли почему-то Вовунькой. А меня дядя Вова дразнил Мишель-Вермишель.
В двадцать шестой жила тетя Клава с Надей, Сашей, Валей. Самая младшая была старше нас и очень изредка проявляла интерес к нашей стайке. Саша был слишком самостоятельным. Они, вся их семья, привыкли сами решать свои проблемы, твердо зная, что им от жизни требуется. Трудились с самого детства, чем-то постоянно были заняты, куда-то мчались на велосипеде, что-то все время тащили в свое логово. Это была крепкая семья, знавшая голод, войну, оттепели и серьезно относилась только к простым человеческим потребностям. Саша по возрасту дистанцировался от всех наших передряг. Но, никогда не проходил мимо наших внешних неприятностей. Когда мы стали способны расползаться в целях изучения мира по соседским дворам, а чуть позднее по ближайшим хуторкам за городом, Саня как-то мимоходом отмазывал нас от тамошних взрослых и не считал для себя зазорным вмешиваться в драки, которые неизменно возникали между аборигенами и нами, пришлыми. Не понятно, почему так остро стояла проблема защиты своего двора от чужих. В ряде случаев местная детвора поддерживалась более взрослыми, которые ловили нас, держали, и предлагали меньшим нас аборигенам бить, часто с поучением, мол, бей под дых, или в нос, или в глаз. Что побуждало так не гостеприимно встречать нас, нет ответа до сих пор. Мы не претендовали на их квартиры, что было плохого, если бы мы прошли через их двор. Ну, ладно, получали мы и по делу, когда рвали в чужих дворах зеленые абрикосы и яблоки или смородины с кустов в палисаднике.
В двадцать седьмой жили страшные люди, почти как в седьмой, даже хуже. Рекуны, у которых отец работал на опорном пункте, или детской комнате милиции, или еще где-то, где привык руками быстрее отвечать на вопрос, чем языком, а мать на какой-то доходной должности, то ли продавцом, то ли кладовщиком. Их сын Сергей мог запросто обстрелять с балкона из воздушки детвору во дворе. Ничего
В двадцать восьмой квартире жили тетя Лида и дядя Саша. Дядя Саша каждый день уходил на работу с авоськой, в которой угадывался завернутый в газету тормозок. Все знали, что дядя Саша работал электриком на стройке. Простенький хлопчатый пиджак, кепка восьмиклинка, тихий, незаметный, скромный. Такая же была и тетя Лида. Детей у них не было.
В двадцать девятой жила совершенно очаровательная семья. Дядя Кима с тетей Раей, их дети Сергей и Дина представляли уголок Одессы в отдельно взятом доме. Дядя Кима работал на шахте. О тете Рае было неизвестно, чтобы она когда-нибудь, где-нибудь работала. Она была женщиной легкого поведения, а он пил. Ежедневно они развлекали двор очередным скандалом. Побитая тетя Рая искала поддержки с балкона, но женщины двора ее не поддерживали. Секса тогда еще не было в общеупотребительном смысле. Конечно, если где-нибудь, случайно, с кем-то и происходило, только не на работе и не в доме, а так ни-ни, с этим было строго. Мы же из всех скандалов вынесли одну альтернативу:
– Не гуляй, - кричал дядя Кима, использую более твердые выражения.
– А ты не пей!
– парировала тетя Рая.
– Я пью, потому что ты гуляешь!
– оправдывался дядя Кима.
– А я гуляю, потому что ты пьешь!
– заключала тетя Рая и круг замыкался.
Скандалы разнообразили скучную жизнь двора и развивались от плохого к худшему. Синяки и ссадины становились чем-то будничным. То ли дело как все оживилось, когда дядя Кима воткнул в супругу нож! Посреди двора полулежала умирающая тетя Рая и скорбным голосом повторяла:
– Смотрите, люди, что сделал этот изверг! Он же разрезал мою восхитительную шею! Как же теперь носить декольте? Какой кошмар! Он меня убил насмерть!
Соседи несли воду, полотенце, чтобы вытереть кровь и погасить истерику. Машина скорой помощи была настоящим событием! Высыпала куча санитаров, фельдшер с чемоданом, пошли кружить в хороводе вокруг тети Раи вместе с соседями. Потом ее увезли, народ рассосался, никаких резолюций не принималось, да и что тут скажешь? Кому-то надо начинать первым, или он пусть не пьет, но как же? Или она пусть не гуляет, у всех пьют, но не все так гуляют, чтобы весь двор сбегался!
Спустя какой-то час с небольшим дядя Кима гулял, как ни в чем не бывало, куря папиросу, а с балкона, с которого только что чуть не упала отрезанная голова тети Раи, она же громким голосом звала:
– Кимуля, иди скорей домой, дорогой, я поджарила котлетки! Приходи скорей, котик, а то они быстро остынут.
Нет, ну бабушка еще могла меня скомпрометировать таким призывом, типа иди кушать. Но взрослые люди, и так безответственно звать, совсем сразу после скандала! Безобразие!
Больше всего страдали дети, ох уж и родители им достались.
А насчет призывов идти кушать, то они всегда сопровождались дружным осмеянием, к кому бы они не относились. Но это нисколько не мешало, самым голодным взглядом, сопровождать в чьих бы то ни было руках кусок хлеба, политый постным маслом и посыпанный солью. Если обладатель куска хлеба тянул резину, ко взгляду присоединялась не двусмысленная просьба. Тут медлить было нельзя, поскольку тот час же следовали обвинения в жадности. И все вокруг с осуждением повторяли: "Жадина, говядина, соленый огурец" и так далее. Хуже того, жадину какое-то время не брали в игры, а этого никак нельзя было допускать.