Мой товарищ
Шрифт:
— А где еще два листа?
— Каких?
— Таких, какие были в тетради. В тетрадях шестнадцать листов, а в твоей почему-то только четырнадцать.
Глаза учительницы мечут на меня искры, она уже чует неладное, но не знает еще, в чем дело. Будь на моем месте кто другой, она просто решила бы, что тут самое обыкновенное озорство. Но я-то у ней на хорошем счету, не озорник, смирный и способный ученик! И вот она недоумевает, ради чего я вырываю листы из тетрадей.
— Я не знаю, Варвара Павловна… Может быть, мне такие тетрадки попадаются —
Ох, как трудно врать, особенно когда на тебя смотрят пронзительные глаза! Вся школа, замерев, ждет, чем кончится этот разговор?
— Ну? — притворно удивляется учительница. — Значит, тебе каждый раз попадаются тетради по четырнадцать листов?
Я молчу.
— Нет, ты мне сейчас же скажи, зачем ты вырываешь листы из тетрадей.
Я нем как рыба.
— Он рисует на них картинки, — говорит Степка Катрос, тот самый, который книжки Фанаса Горшкова под сараем нашел.
— Картинки? Какие картинки?
— Они у него в сумке, — отвечает Степка Варваре Павловне.
Учительница летит к нашей парте, достает мою сумку, теребит ее, и рисунки веером падают на парту и на пол. Меня душит злоба на Степку Катроса. Ведь он не первый раз выдает меня, да и не одного меня — он выдал многих наших ребят. У него прямо страсть какая-то к ябедничеству, словно его за язык кто тянет. Мы ему за это вторую кличку дали — Ябедник.
«Ябедник, ябедник!» — ругаю я про себя Катроса.
Учительница вернулась к своему столу и начала что-то писать.
— Вот эту записку отнесешь своему отцу, — сказала она.
Я стою, заливаюсь слезами: дома ожидает меня хорошая трепка…
Степке Катросу в тот день тоже влетело — от ребят — за его предательство. Эх, и всыпали же ему!..
У меня все же редко бывали нелады с Варварой Павловной. После случая с тетрадками она только два раза была недовольна мной. Один раз вот за что.
Варвара Павловна боялась ночевать одна: школа стояла на кладбище. Однажды школьная сторожиха Наташка отпросилась погулять на свадьбу у своей родственницы, и учительница, посмотрев на всех нас внимательно, сказала мне:
— Ты, Федя, придешь сегодня в школу ночевать.
От радости я чуть не подпрыгнул. Ночевать в школе! Это же такая честь, такое счастье! К тому же, когда Тимоха Козиная Смерть тоже как-то ночевал в школе, учительница угощала его чаем и пирожками с вареньем. Мы никто никогда в жизни не пробовали никаких пирожков, не только с вареньем. А помимо пирожков, как рассказывал нам Тимоха, учительница еще и конфетами его угощала.
«Теперь всего этого попробую и я!» — думаю я с радостью.
— А когда мне приходить, Варвара Павловна? — спрашиваю.
— В шесть часов придешь, вечером.
В шесть часов… Это легко сказать, а вот когда они бывают эти шесть часов? Ведь часов-то у нас в деревне ни у кого, кроме учительницы да лавочников, нет. Но лавочники живут от нас далеко, да к ним и не сунешься спросить. Наверно, шесть часов и бывает,
Я никак не мог дождаться вечера. И чуть только солнце зашло за лес, полетел к школе.
А на дверях школы замок. Что же делать? Я потопал-потопал лаптями на крыльце школы, учительницы все нет и нет. А вечер студеный, мороз так и пробирает по коже. Начинаю бегать по улице из конца в конец, снова подхожу к школе, а она по-прежнему закрыта.
Как же быть?
Я замерзаю, ведь на мне один зипунишко, да и тот дырявый. Мне бы пойти в соседний двор и посидеть там, пока учительница не вернулась. Но я не догадался и махнул обратно домой.
— Что же ты вернулся, сынок? — спрашивает мать.
— Учительницы дома нет, на двери замок. Я совсем замерз было.
— Ну ладно, раздевайся и ложись, раз так вышло.
Я лег, но заснуть долго не мог. Что-то меня беспокоило, а что — понять не мог.
Понял я это только на другой день, когда пришел в школу…
Начались занятия.
Варвара Павловна и всегда-то бывала бледная, но на этот раз на ней просто лица не было. Все стали на молитву, Тимоха прочел «Отче наш», и мы заняли свои места за партами. Учительница сначала раздала тетради, задала нам письменную работу, второму классу задачу на доске написала, а с первым у нее чтение.
Но, прежде чем начать спрашивать перваков по чтению, она вызвала к своему столу меня.
— Каманин, к столу!
Я еле живой подхожу к ней.
— Ты почему не пришел в школу ночевать? — спрашивает она.
— Я приходил, а дверь была на замке… вас не было, — испуганно отвечаю я ей.
— Когда ты приходил?
— Когда солнышко зашло…
— А я тебе сказала, чтобы ты в шесть часов пришел! Неужто ты не знаешь, что сейчас солнце заходит не в шесть, а в четыре?
Я хотел сказать ей, что у нас нет часов, что нет их и у наших соседей и ни у кого нет, но почему-то не мог промолвить ни слова.
— Иди, садись на свое место, — сказала она мне ледяным тоном.
Целых две недели она не обращала на меня никакого внимания, словно меня и в школе не было. А для меня это было так тяжело, словно я стал уже и не человек, словно я натворил невесть что.
И еще раз я огорчил ее уже перед самыми экзаменами.
У нас в школе так бывало заведено: как только снег сошел, зазеленели травы — первый и второй классы в школу больше ни ногой. Кто коней пасти, кто на улице баклуши бьет. Но третий класс продолжает учиться, готовится к экзаменам.
Я нынче кончаю школу, учусь в третьем классе, готовлюсь к экзаменам. И вот сидим мы за двумя партами, весь третий — двенадцать человек. Учительница пишет на классной доске условие задачи, садится на табуреточку возле двери и начинает что-то вышивать. Мы списываем задачу на свои грифельные доски. Задача для меня нетрудная, я ее тут же решаю. Со мной рядом сидит Роман Косолапый. Он толкает меня в бок: