Мой товарищ
Шрифт:
— Он, наверно, и не будет читать, возьми лучше обратно.
— Ладно, я ему напомню.
Наконец Телячья Голова велел мне прийти к нему, он сам хотел поговорить со мною.
Я почувствовал тут что-то неладное. И пошел с Легким в школу.
Телячья Голова встретил нас мрачно. Он загадочно посмотрел на меня своими бычьими глазами и сказал:
— Ну, прочел я твою галиматью. И знаешь что я тебе скажу… Твой отец чем занимается?
— Летом — в каменщиках, зимой — в дровосеках.
— Ну
И он вынес мне обе мои тетради.
Я взял свою пьесу, сунул ее за пазуху и говорю учителю:
— А как же Горький? Кольцов, Суриков и Подъячсв? Они тоже ведь из мужиков.
— Ах, ты вот даже что знаешь! Так на это я тебе так скажу. То самородки, таланты, не тебе чета… Горький! Ишь ты, нашел с кем себя сравнивать, молокосос! Иди!..
Еле жив выскочил я из школы. Мне было стыдно, и разбирало зло.
«А вот и врешь, Телячья Голова! А вот я когда-нибудь стану писателем, вот увидишь, дурак!» — ругался я про себя.
Легкий прибежал ко мне после занятий. Узнав, как учитель отнесся к моей пьесе, сильно расстроился, а потом стал успокаивать меня:
— Знаешь что, товарищ? — говорит он мне. — Ты не верь ему. Он сам ничего не смыслит. Галиматья… Сам он галиматья! Ты покажи ее еще кому-нибудь, кто в этом деле получше разбирается.
У меня стало легче па душе.
— Нетто в Москву, в театр, ее послать? — советуюсь я с Легким. — Ведь пьесы в театрах представляют, артисты роли играют, а читают их только в крайней нужде, когда театра нет.
— Пошли! Обязательно пошли. Ее там разыграют, будь я подлец! — уверяет меня Легкий.
И я начал подумывать о том, как бы послать пьесу в Москву и в какой театр.
В газете «Русское слово» на последней странице, в разделе «Театр и зрелища», всегда печаталось, что в каком театре идет:
Большой театр… Малый театр… Художественный… Незлобнна… Корша…
Эта газета иногда попадала к нам. Ее выписывал наш лавочник Волконский и завертывал в нее селедки покупателям.
«Ну, уж если посылать, то посылать в Большой, — думал я. — В Большом театре и народу больше посмотрит мою пьесу, чем в Малом или в других».
Не знал я тогда, что в Большом театре не пьесы ставятся, а оперы и балет.
Я сбегал сначала на почту в Бытошь, узнал, сколько стоит пересылка двух моих тетрадок в Москву. «Ровно полтинник», — ответили мне. С ума можно сойти! Где же мне взять такие деньги?
Я знал, что у матери есть три рубля — она бережет их на всякий пожарный
И я недели три мучился, решался и не решался заговорить с матерью.
— Мам, мне нужно пятьдесят копеек, — наконец осмелился я.
Мать изумилась:
— Сколько, сколько?
— Пятьдесят.
— Это зачем же они тебе?
— Я хочу послать свою пьесу в Москву, в Большой театр. Я сам написал пьесу, мам. Я уже ходил с нею на почту, и там мне сказали, что пересылка стоит пятьдесят копеек.
— А зачем тебе посылать ее туда? — любопытствует мать.
— Как — зачем? Там ее прочтут, и, если она нм понравится, артисты на сцене будут ее играть, а люди будут смотреть и смеяться. Она у меня очень смешная.
Мать ничего не поняла из того, что я говорил. Она вздохнула, а полтинник все же дала, большой, серебряный. Если бы отец был дома, тот бы все понял, но зато полтинника не только бы не дал, а еще взбучку бы, пожалуй, задал. Я после сам удивился, как мать решилась дать мне столько денег. О чем она думала в это время?
Словно вихрем понесло меня в Бытошь.
«Вот теперь-то я докажу Телячьей Голове, какова моя пьеса, когда ее поставят в Большом театре в Москве!» — радовался я заранее.
А что ее примут, в этом я нисколько не сомневался. Я даже картинки к ней нарисовал: Соломкина, барышню и еще кое-кого из действующих лиц. Чтоб артисты знали, как их играть.
На почте начальник вложил мои тетрадочки в большущий конверт, взвесил на небольших весах и спросил:
— Куда посылаешь?
— В Москву, в Большой театр, — говорю я.
Он взял ручку и размашистым почерком написал адрес. Я уплатил пятьдесят копеек, он наклеил на конверт штук пять марок и выдал мне квитанцию.
Моя пьеса загремела в Москву.
Это было весной, в марте.
Дни шли за днями, а ответа не приходило. Сначала я ждал письма из Москвы, а потом и ждать перестал.
Я даже забыл о том, что посылал туда пьесу.
В эту зиму отец мой был дома, и он впервые потащил меня с собою в лес.
— Давай, сынок, помогай мне кормить семью, — сказал он мне.
Я охотно пошел с ним. Мне хотелось быть настоящим помощником отцу, а не только лапти плести да матери по хозяйству помогать. Но одно дело — охота, а другое — работа. Пилить дрова дело не шуточное, особенно без привычки. Правда, отец прижаливал меня — он сам подрубал дерево, сам обрубал сучья и колол дрова, мое дело было водить за ручку пилу да укладывать наколотые дрова, но и тут отец самые тяжелые поленья поднимал сам. Самым трудным было с непривычки пилить с корня большие деревья.
Потом я втянулся в работу, стало легче.