Мой волшебный фонарь
Шрифт:
Немного помолчав, Ясек добавил:
— Когда я в прошлом году жил у Лёлека в деревне, я однажды нечаянно придавил лягушку. Знаешь, почему я сейчас об этом вспомнил? Потому что сестра Глендзена плачет точь-в-точь как лягушка, когда на нее наступишь. В опере ей петь не придется, и у нашего учителя музыки больше пары в четверти не получить.
— Агате девочка тоже не понравилась?
— Наоборот, очень понравилась. Она еще там осталась, а я почувствовал, что больше не выдержу, меня мутить стало от вида этого прелестного младенца. Пани Глендзен позволила Агате подержать эту каракатицу на руках вместе с кульком, в который она
— Ты сам такой был!
Ясек посмотрел на меня с негодованием.
— Неправда, — сказал он. — Вот это… это неправда!
Немного погодя я увидела, как он подошел к зеркалу и долго приглядывался к своему отражению.
— Конечно, может, я и не большой красавец, — признался он наконец, — но если ты говоришь, что я был таким же, значит, ты просто не в состоянии себе представить, на что похожа сестра Глендзена!
Даже источники страдают от жажды
Агата стояла у окна и смотрела на сквер перед домом. Мне с кровати видны только кусочек неба и верхушка каштана, Агата же видит гораздо больше: другие дома нашего микрорайона, газон со свежей травкой, расставленные вдоль него скамейки и деревца, посаженные в прошлом году.
— Знаешь, — сказала Агата, — есть места, с которыми я срослась. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
Я понимаю. У меня тоже есть такие места: я чувствую себя настолько прочно с ними связанной, будто сама давно стала их нераздельной частью.
— Мне бы хотелось отсюда уехать, — продолжала Агата. — Мне хочется увидеть сибирскую тайгу, Амазонку, Сахару, Альпы. Но куда бы и когда бы я ни попала, я всегда буду твердо помнить одно: мое место на земле здесь. Вон тут, между каштаном и молодыми кленами. И знаешь что? — повернулась она ко мне. — Меня всегда будет тянуть сюда обратно.
На лице у нее было написано удивление, словно ей самой это только что стало ясно.
— Короче говоря, — заметила я, — космополита из тебя не получится.
— Не получится, — согласилась Агата. — У человека должна быть своя родина!
И неожиданно рассмеялась вслух.
— Чему ты смеешься?
— Я вдруг вспомнила, как сегодня на уроке обществоведения наша Иська одним махом сразила тридцать человек.
— Как же это ей удалось?
— Очень просто, — ответила Агата и принялась рассказывать мне о том…
Нашей учительнице по обществоведению иногда приходят в голову чрезвычайно странные идеи. Про историю с песком я уж не говорю, — впрочем, тогда это скорее была наша идея. Кстати, как все утверждают, на следующий день она толкнула блестящую самокритическую речь. Вполне возможно — я сама не слыхала и очень жалею, потому что в нашем классе такое услышишь не часто. Иногда, правда, Генек Крулик выступает с самокритикой, но только когда ничего другого ему не остается. Причем покаянная речь, которую он выпаливает одним духом, предварительно вбивается ему в голову его мамашей: «Скажешь то-то и то-то, в таких-то словах извинишься, в таких-то пообещаешь исправиться». Не могу сказать, что эта самокритика — крик души Генека, скорее плоды жизненного опыта его мамочки.
Теперь насчет бредовых идей
— Скажите, кто-нибудь из вас считает себя хоть в какой-то степени ответственным за будущее нашей страны? Или вы намерены проспать всю жизнь, наподобие того, как сегодня спите на уроке? Не стесняйтесь! — воскликнула она. — Мне бы хотелось услышать, что вы думаете! Кто из вас чувствует такую ответственность?
Никто не поднял руки, и тогда учительница обратилась к Зебжидовскому:
— Прекрати зевать! Ты можешь что-нибудь сказать?
— Я? Да вроде ничего…
— Ты чувствуешь себя ответственным за свою страну? — повторила она вопрос.
— Конечно, — сонно пробормотал Зебжидовский. — Как же иначе…
— А как ты это чувствуешь?
Зебжидовский опустил голову. С этим у него дела обстоит неважно, мне всегда казалось, что он способен чувствовать только голод. Но поскольку по литературе мы как раз повторяли романтизм, понятие «родина» у него, по-видимому, связалось с «порывами души», потому что он вдруг погладил себя по свитеру и вполне серьезно сказал:
— Я чувствую… у меня вон тут, в этом месте… щекотно, что ли, и горячо…
— Садись! — крикнула учительница. Вид у нее был такой, точно она вот-вот расплачется.
Мне и то стало ее жалко, хотя, как ты знаешь, особой симпатии я к ней не питаю. И вдруг я сама задумалась: ну, а я чувствую такую ответственность или нет? И если да, то в чем это выражается? Мало того: как только я себе представила, что на мою родину напал враг или ей грозит еще какая-нибудь другая опасность, у меня, вроде как у Зебжидовского, чего-то внутри защекотало. Мне прямо-таки плакать захотелось: ну, что я смогу сделать, если внезапно стрясется беда? С Ясеком я научилась управляться — стоит мне провести вилкой по пустой тарелке, и он мигом вылетает в другую комнату. Однако, надо думать, ни с каким другим агрессором так просто не разделаешься, и лучше мне с моими чувствами сидеть и помалкивать. Я посмотрела на Ясека. Он внимательно разглядывал потолок. Судя по выражению его лица, чувство ответственности за будущее было у него не слишком развито.
— Что ж, превосходно, — сказала учительница. — В классе тридцать человек, и все, как один, потеряли дар речи!
И тут-то подняла руку Иська.
— Хочешь выйти, Ися? — спросила учительница. — Иди. Только не разгуливай по коридорам.
Она подумала, что Иська просит разрешения выйти из класса. Да и все так подумали, потому что кто-кто, а Иська сама никогда не выскакивает, если ее не спрашивают. Но на этот раз она опустила руку, встала и сказала: