Моя Чалдонка
Шрифт:
Лиза тихонько двинулась было в ограду, поближе к мальчишкам, и вдруг вздрогнула от трубного голоса Еремы, раздавшегося за спиной:
— Эй, Пуртов, где дрова брали — за Ерничной?
— Ну, за Ерничной, — недовольно ответил Дима. — А что?
— Там, в сторонке, за сопочкой, сушняку сколько! Бери да складывай! Показать, что ли? — Ерема был уже в ограде. Он взял обеими руками березовую леснику, которую с трудом волочил Веня, и выжал ее, как штангу. Лицо его побагровело. Он бросил деревце к заплоту. — А Лизка тоже с вами?
— Тоже! — вызывающе сказала
— Иди, иди отсюдова! — тоненько прокричал Веня. — А то сейчас все веснушки на носу пересчитаю.
— Развоевался, кучерявый… Вы, Володя, кому дрова привезли?
— Дяде Яше, — неохотно ответил Володя.
— А почему только мальчишки помогают? Мы тоже хотим.
— Иди, говорю! — снова закричал Веня.
— Пусть, если хочет, — шепнул Дима, — а то подумают что-нибудь.
Лиза мигом слетала за Ниной и Риммой.
…Рыжуху на этот раз так нагрузили, что маленькая, сильная лошадка едва не сдала: на крутом подъеме на Аммональную воз потянуло назад. Ерема с риском размозжить пальцы успел подвалить под колеса каменные подпоры. Дружно подталкивая воз, уже в сумерках добрались до вершины. Все-таки всемером получалось веселей, чем втроем. Здесь, на верхушке Аммональной сопки, немного передохнули.
Дима, держась рукой за тонкую листвянку, засматривал с крутика в темнеющую падь. Прииск смутно угадывался внизу. Но ведь все дома и все проулки Чалдонки знакомы ему с малых лет! И вдруг прииск представился Диме живым человеком. Будто шел большущий человек вдоль железной дороги, притомился и прилег отдохнуть в широкой пади Урюма, меж круглых сопок. Площадь — словно бы туловище, Партизанская и Приисковая — две ноги, и уперлись они в старые разрезы. А труба электростанции — самокрутка у человека во рту: пых-пых!
Почему-то мелькнула мысль о матери, о Чугунке, о дяде Яше. Что-то защемило у сердца. «До свидания», — сказал он тихо, словно боясь разбудить спящего внизу человека, и боль отошла, стало легко и свободно в груди. Дима достал из кармана брюк самодельный маночек: два блестящих кусочка жести, вставленные один в другой и по-особенному загнутые. Маночек тоненько засвистел.
— Ну прямо как рябчик! — восхищался Ерема.
— Дай мне, дай мне! — закричала Лиза. Она надула щеки — жестяная свистулька молчала.
— Тихонько надо, лопнешь! — выхватил у нее свистульку Дима. — В прошлом году косач из кустов вылетел на манок — крылья распластал, хохолок дыбом.
— Подстрелил? — спросил Володя.
— А как же! Ну, поехали.
За разъездом вспыхнула и погасла макушка Веселовской сопки, словно навели на нее под солнцем увеличительное стекло и быстро убрали. Над сопкой по небу, как на пестром флаге, пошли цветные полосы — багровые, нежно-алые, светло-желтые, иссиня-темные, — и все будто в дыму. Небо морщил ось, дымилось, полосы смещались, и вдруг точно кто-то смахнул все краски большой ладонью, и небо застлалось синей ровной мглой. И тотчас же, от сопок ли, от реки ли, потянуло холодком.
— А там что? — Веня махнул кнутом в сторону крутой излучины Урюма. — Костер, что ли?
Между
Рядом появилась вторая струйка. И третья. И похоже уже не на фитиль, а будто на невидимой рукояти воткнулись в небо огненные вилы.
— Это же пожар! — крикнул Ерема. — У нас на Первом стану горит!
— Ох, только бы не драга!
Нина испуганно прижала руки к материнской телогрейке. Огненные струйки соединились, овились жгутом и рванулись кверху, опалив темное небо, обагрив побеленные снегом сопки.
— Ребята, давайте скорее!
Ну и плелась эта Рыжуха, прямо зло брало! Ни кнут, ни окрики не помогали. Пока до брода дошли, из сил выбились. Дима все забегал вперед: его просто трясло от нетерпения. Наконец выбрались на тот берег. По Партизанской улице, громыхая, промчалась пожарная повозка.
Тут Дима не выдержал:
— Вы, ребята, без меня!
И побежал по середине улицы вслед за пожарной повозкой, а за ним и Веня с кнутом в руках. Володя и Ерема сделали два-три шага рядом с возом: на большее их не хватило.
— Вы, девочки, к дяде Яше в ограду заведите. Потом сгрузим!
— Ребята, куда же вы? Вот бессовестные!
Дима по пути на Первый стан забежал домой. Вспотевший, растрепанный, он бросился к кадушке. Зачерпнув литровым ковшом ледяной воды, он пил жадно и торопливо — на горле, под грязной кожей, ходил кадык, вода струилась по подбородку.
— Откуда его принесло, водохлеба окаянного? Где цельный день колобродил? Хватит тебе!
Дима бросил ковш на полуотодвинутую крышку, утерся рукавом стеганки.
— Поди-ка, бык водяной, поешь!
— Некогда, на Первом стану пожар! Прямо как смолье горит! — И к двери.
Прасковья Тихоновна, сунув голые ноги в катанки, побежала за сыном.
Горел дом Чугунка, сложенный из старые мощных лесин, принесенных полсотни лет назад из тайги Самотягом и сыновьями. Пожар не сразу приметили, и сухие лиственничные бревна занялись, как порох. Пламя охватило дом сплошной и подвижной стеной. Струя воды из единственного шланга, шипя, словно растворялась в огне. Трещали бревна, дым валил клубами, кругом сыпались искры. Суетились люди, беспорядочно крича что-то друг другу; возле пожарной бочки-повозки посвистывал ручной насос; по ограде, распустив крылья, с оголтелым кудахтаньем носились куры; тыкался туда и сюда, дико визжа, пятнастый, словно опаленный, поросенок.
У самой ограды Дима увидел Чугуниху. У ног ее валялись бидоны, туес без крышки, пустые чуманы-плетенки. Чугуниху крепко держали Тоня и Карякина. Она рвалась из рук и осипшим, обессиленным голосом кричала:
— Пустите, люди добрые, пустите!
Среди женщин, стоявших в сторонке, была и Димина мать.
— Ушла Чугуниха на разъезд к поезду, — рассказывала Хлуднева, размахивая короткими, толстыми ручками, — а печь не протопилась. Видать, уголечек выпал.
— Она Семена-то про печь упредила, — добавила Родионова, — а он, дурной, на драгу заспешил.