Моя Чалдонка
Шрифт:
Мальчики вышли на приисковую площадь. Они остановились у дощатого заплота. Там, за заплотом, — приисковая контора, продснаб, клуб.
— Давайте в аммоналку! — предложил Дима: ему, как всегда, не хотелось домой. — Там обговорим все. И день назначим.
— Не могу я сейчас, — ответил Володя, — дело есть…
«Надо к Нине зайти; все же глупо получилось!»
— А мне ужин надо приготовить, — ответил Веня. — Дядя Яша после ночной смены сразу на охоту ушел, должен вот-вот воротиться.
Дима недовольно повел носом и вдруг,
— Что это народ в клуб валит? Митинг, что ли? Может, сводка новая? А ну за мной!
Мальчики проскользнули в полутемный зал.
На сцене громоздились черные и белые овчины — от них шел острый и приятный дух; навалом лежали грубошерстные серые катанки и изжелта-белые чесанки; пестрой горой высились свитеры, фуфайки, джемперы, в другой горе — телогрейки и ватные брюки черного и стального цвета. В разных местах лежали грудами носки.
— Больше нашего набрали… — заговорил было Веня.
— Тихо ты, Свист! — сердито сказал Дима. — Помалкивай!
За столом, покрытом красной скатертью, сидели Бобылков и Карякина.
Бобылков, принимая от пожилого, в черной спецовке рабочего какие-то вещи, говорил:
— Терентьев Аким Карпович, слесарь-ремонтник, беспартийный — полушубок новый и бурки справные. Записали? Так, Аким, — пропел Бобылков, — не подвел старую гвардию!
— Точно: гвардия старая, а полушубок новый, — ответил Аким Карпович. Он повернулся боком и показал ребятам черный ус, приподнявшийся в улыбке.
— Правильно, правильно, — согласился Бобылков и как-то аппетитно, вкусно похлопал по полушубку ладонью.
— Все, Аким Карпович, — сказала Карякина. — Иди ужинай.
Слесарь повернулся, чтобы идти. В это время одним прыжком выскочил на сцену Сеня Чугунок. Он чуть не столкнулся с Акимом Карповичем.
— Осторожней, парень! — сказал тот, приостановился и удивленно спросил: — А ты зачем пожаловал? Ты что, в комиссии состоишь?
— Зачем — в комиссии? — весело и зычно ответил Чугунок. — Ну-ка, Любовь Васильевна, записывай побыстрее товарища Металликова, а то, вы же знаете, мне в вечернюю, драгу запускать.
Он вынул из бумажного свертка разовую фланелевую рубашку и развернул ее.
— Новая, раз только и надеванная. Ловите! — Он перебросил рубашку Карякиной.
— Без фокусов, Сеня, никак не можешь! — Карякина подхватила рубашку на лету. — Рубашка подходящая, теплая… Записывать?
Бобылков посмотрел на рубашку, розово сверкнувшую под лампочкой, потом перевел взгляд на Сеню и открыл рот, собираясь что-то сказать.
Тяжелая рука слесаря вдруг легла на руку Карякиной; слышно было, как хрустнул, сломавшись, грифель карандаша.
— Любовь Васильевна, не принимайте. И ты, Сеня, погоди.
Чугунок уже пошел было к краю сцены, но тут повернулся к слесарю:
— Что за шутки, Аким Карпович? Или вы не видели рубашку? Так посмотрите… очки наденьте. — Он схватил со стола рубашку, снова развернул и поднес к лицу
— Правильно, позавчера по ордеру получил! — подтвердил начальник продснаба.
Слесарь подошел к Чугунку вплотную, протянул руку, но, вместо того чтобы взять рубашку, быстрым движением прикоснулся к пуговицам наглухо застегнутой телогрейки. Она распахнулась, обнажив на секунду коричневое, плотное, мускулистое тело. Чей-то вздох раздался в зале. Дима оглянулся, но никого не увидел в темноте, только смутны ряды стульев и неясно очерченные колонны. Дима снова взглянул на сцену: Чугунок бросил рубашку на стол, с силой оттолкнул слесаря и быстро застегнул телогрейку.
— Последняя у него рубашка эта! — сказал слесарь. — Вот что!
Карякина взяла рубашку и протянула Чугунку.
Тот отступил на шаг и заложил руки за спину.
— Возьмите, — сказал Бобылков. — Не лишняя она у вас. По ордеру дали, потому что с вами случай такой произошел… Последнюю рубашку не возьмем.
— Последняя? Да, последняя! — крикнул Чугунок. — А жизнь у бойца не последняя? Она ему что — лишняя? Ее снова не наживешь. Я-то рубашку наживу. А вы… вы… бюрократы!
Молчание показалось ребятам долгим.
— Я вас прошу, я вас очень прошу, — сказал Сеня.
— Ну что ж, давай, чертушка! — сказала Карякина. — Может, эта рубашка кому-то счастье принесет.
25
Ребята молча шли вдоль высокого дощатого заплота приисковой конторы. На облетевших березах лепились одинокие пожухлые листья. Дима подбирал камешки и метил ими в стаи ворон, шумевших на верхушках оголенных лиственниц. Веня шел с независимым видом, заложив руки в карманы полушубка. Мальчики словно боялись заговорить друг с другом. В ушах еще звучали слова Чугунка: «А жизнь у бойца не последняя?»
Володя остановился у высокой березки. От единого ствола, разделившись в метре от земли, шли рядышком два ствола потоньше.
— Вот рогатку бы такую большую сделать из этого дерева… — начал фантазировать Веня. — Да-алеко можно было бы камень закинуть.
— Ну да, прямо в немцев пулять, — посмеивался Дима.
— Эх, ребята, — сказал Володя, — до чего хороший наш Чугунок! Последней рубашки не пожалел!
Веня словно ждал этих слов:
— Любовь Васильевна даже заплакала, так, — чуть-чуть.
— А ты видел, что ли, как слезы катились? — попытался оборвать Дима.
— Видел! А Тамаркин отец что сказал? Говорит: «Мы про тебя, Сеня, во все газеты пропишем и портрет напечатаем».
Володя посмотрел на Диму.
— Ты слышал?
— Не говорил он этого, — с досадой сказал Дима. — Это уж Свист сочинять начинает.
— «Сочинять»! А полушубков сколько там было навалено? Не меньше ста штук. А валенок, рукавиц, варежек?
— А таких, как твои, собачьи, что у нас припрятаны, не было?