Моя Чалдонка

Хавкин Оскар Адольфович

— Так ей, падле, и надо, — резко сказала Пуртова. — Чтоб чужим горем не кормилась!

— Ух, злющая ты, Паша, — покачала головой Хлуднева. — Не трогает тебя чужое горе! Этот дом Самотяжки своим плечом поставили. И Сеня-то чем виноватый?

— Хорошо хоть стайку успели растворить, корову выпустить, — сказала Родионова. — Сама-то Чугуниха чуть не сгорела. Прибежала с разъезда и — в огонь.

— Денежки припрятала, — зло засмеялась Пуртова, — вот и кинулась. Значит, сгорела кубышка!

— Вон Семен бежит! — показала Хлуднева в сторону реки. — Хватился

парень!

Чугунок забежал в ограду. С фасада пламя бушевало с особой яростью; проникнуть в дом было невозможно. Чугунок перепрыгнул через боковую загородку, отделявшую двор от огорода, и обежал дом кругом. Дима и Веня, сами не зная зачем, понеслись за Чугунком. Тот подскочил к угловому окошку, ловко подтянулся на руках и, еле держась на выступе подоконника, вышиб ударом ноги раму. Вместе с рамой он ухнул в комнату. Из развороченного окна повалил серо-зеленый дым, густой, удушливый.

— Как из паровоза! — Веня не решился близко подойти к дому. — Чугунок! Сеня!.. Как бы не задохнулся.

Из клубов дыма вырвался голос Чугунка:

— Кто там есть, возьмите!

Дима принял из невидимых рук тяжелый двухведерный самовар и сунул его Вене.

— А ну, суслик! — Дима разбежался, подпрыгнул и исчез в дыму.

Веня стоял в обнимку с самоваром, а тот, как живой, и дышал, и пыхтел, и чихал, и отплевывался дымом. А из окна выглядывали короткие и быстрые язычки огня.

— Дима! — жалобно выкрикнул Веня.

Рядом с ним что-то шлепнулось, зазвенев, — не то корыто, не то таз… Дима показался Вене черным, страшным.

— Что, самовар-то не вскипел? — Это вынырнул из дыма Чугунок в обгорелой телогрейке и с полосами сажи на лице. Под мышкой у него был большой черный футляр — баян!

— Держите ее, держите, она с ума спятила! — услышали они голос Карякиной.

Чугунок и мальчики побежали во двор. Они видели, как вырвалась из рук женщин Чугуниха. Она была уже в нескольких шагах от охваченного огнем крыльца, как вдруг с грохотом, разбрасывая головешки, взметая тысячи искр, рухнула крыша. Тетю Дусю словно толкнуло в грудь: она остановилась, шумно выдохнула воздух…

Чугунок постоял рядом с матерью, тупо смотревшей в землю, поправил на ней шаль.

— Что ж теперь делать-то, мать! — сказал он. — Дом-то слезами не воротишь… Не помирать же из-за этого!

Чугуниха не отвечала — стояла, словно окаменев, с темным, застывшим лицом.

Сеня растерянно почесал затылок.

— Приглядите уж за ней! — сказал он подоспевшей Тоне. — Да пристройте пока… А я на драгу: у меня еще смена не кончилась.

Он раскрыл футляр, вытащил баян, и на лице его появилась обычная беспечная усмешка.

— Какой-такой спектакль без музыки? — И вдруг развернул баян:

Опустилось небо низко, Звезды

крупные зажглись. По таежному прииску Бродит Сенька-гармонист.

И пошел под частушку к протоке, на драгу.

— Вот дурило! — сказала Пуртова. — Распелся на пожарище!

Уже за кустарником, возле протоки, слышалось:

Бродит в ватнике китайском, В половинчатых унтах. Если в сердце неприятность, Он фальшивит на басах…

21

Володя проснулся раньше обычного. Сон уходил не сразу, и он лежал с закрытыми глазами, удерживая дремотным сознанием последние ночные видения. Чердак аммоналки. Кто-то лезет по лесенке и никак не может добраться до чердака… Висячий мостик через Урюм — он покачивается, скрипят стальные канаты, и внизу белая полоса реки. А по белому льду бегают, играют огненные отсветы. «Пожар! Все пропало! — кричит Дима, весь черный, в дыму. — Прыгай! Скорее!» И Володя прыгает и летит, летит, словно в бездонную пропасть, и сердце будто сжимается в комочек… Ну, скоро ли конец? «В шесть, в шесть, в шесть». Володя открыл глаза.

Вчера, засыпая, он приказал самому себе: проснуться в шесть. Значит, шесть. Это можно определить по серой полоске, робко заглядывающей в щель ставен.

Скорее, не терять ни одной минуты! Позавчера отец на несколько дней уехал в Загочу. Тетя Вера опит. Теперь уж никто не помешает.

Володя, еще теплый от сна, не умываясь, с накинутым на плечи одеялом, на цыпочках вошел в кабинет. Нащупал настольную лампу. Голубоватый свет упал на корешки книг, заиграл на чернильном приборе, осветил весь просторный мир письменного стола.

Володя выдвинул левый ящик, взял кипу тетрадей, слегка изогнул их и быстро провел большим пальцем по граням тетрадных листов. Они прошуршали, послушно показав концы синих прямых линеечек. Поспешил — пропустил тетрадь с черновиком. Страницы прошуршали во второй раз, затем в третий.

Володя сел в кресло, скинул на ручки одеяло и стал тщательно просматривать каждую тетрадь. Одна, вторая, третья, пятая… десятая. Все были чистенькие. И еще, и еще, и еще — не веря самому себе, брал он эту кипу тетрадей в голубых корочках, терпеливо листал, пока не убедился, что черновика письма ни в одной из них не было…

Как же так? Володя хорошо помнил, что в тот день, когда он написал письмо, Вера Матвеевна затеяла уборку и он положил ту тетрадь в кипу левого ящика. Может быть, он успел вырвать два средних листа? Володя пересчитал листы в каждой тетради — по двенадцать. Нет, и домашних нельзя заподозрить. Да, это было бы смешно: ни папа, ни тетя Вера не шарят в его вещах, ящиках, книгах. Нужно — спросят.

Иглой кольнула мысль: неужели он положил тетрадь в правый ящик? И тогда… Володя чуть не вскрикнул: тогда письмо попало к кому-то из ребят или к Марии Максимовне!