Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Рива Мария

Мать смотрела на машину, как зачарованная, потом почувствовала прохождение электрических волн через больной орган и возвестила:

— Чудесно! Я чувствую себя лучше, пойдемте есть!

Многие годы эта умная женщина получала огромные суммы денег. Она утверждала, что машина лечит «in absentia» — заочно, и к ней пошли письма с пятнами крови на промокательной бумаге. Целительница терла резину и получала деньги по чекам, а мать утверждала, что чувствует себя значительно лучше. Конечно же, к целительнице направили и Тами. На вопрос целительницы, какой орган нуждается в воздействии магнитом, мать ответила за Тами:

— Голова!

Из-за лечения печени и простоя в работе мать впервые решилась загорать. И, разумеется, ее подвигло на обнажение еще одно куда более выдающееся изобретение — «встреченный

бюстгальтер». Мы обнаружили подлинную жемчужину, первоклассную французскую белошвейку, которая кроила материал по косой и выстрачивала бюстгальтер с изнанки. Это была первая идеальная поддержка для груди Дитрих. Когда гениальная портниха предложила воплотить свою идею в купальном костюме, Дитрих впервые разделась летом, и восхищенным взглядам не была числа.

Теперь моей первейшей обязанностью по утрам стало размешивание и раздача масла для загара, которое гарантировало прочный бронзовый цвет кожи. Оно представляло собой смесь чистейшего оливкового масла и йода с небольшой добавкой уксуса из красного вина. Смесь разливалась по бутылкам, затыкалась пробкой и вручалась тем, кто собирался совершить еще один подвиг Геракла и приобрести ровный загар. В то лето все пахли, как салат! Прихватив с собой книги, бутылочки с маслом для загара, косметические сумочки, соломенные шляпы, пляжные халаты, мы начинали спуск к каменистому пляжу, на котором пестрели полосатые кабинки для переодевания, будто оставшиеся после съемок фильма «Нападение легкой бригады». Мы тоже ставили свои раздвижные палатки, напоминавшие домики в фильме «Три поросенка». Однажды я, кажется, насчитала сто пятьдесят ступенек от входа в отель до начала плавной, в милю длиной эспланады, ведущей к каменистому пляжу и полному изнеможению.

Приходилось спускаться по нескончаемой лестнице, пока солнце не накаляло ступеньки до температуры, при которой уже можно жарить яичницу. И, не дай Бог, забыть что-нибудь дома! На возвращение домой и обратный путь ушел бы час, если бы вас не хватил солнечный удар! Владельцы отеля прекрасно понимали, что никто не поднимется в их роскошный ресторан к ланчу, и, желая компенсировать гостям долгий спуск и подъем, построили не менее роскошный ресторан, откуда открывался вид на ярко-синюю бухту и такой же синевы море, и назвали его «Шатер райской птицы Рух».

У Ремарка был свой собственный стол, и за ним располагалась обретенная им семья, наслаждаясь шампанским и винами, в выборе которых Ремарк проявлял безукоризненный вкус. А мой отец, утративший главенствующее положение за столом, вымещал свое недовольство на тех, кто еще оставался под его «юрисдикцией» — Тами, Тедди и дочери.

Когда мне «стукнуло тринадцать», я пришла к удивительному заключению: все эти годы я опасалась отравиться несвежим лимонадом, а могла бы жить спокойно, если бы у меня хватило здравого смысла заказывать минеральную воду! Я удивлялась сама себе. И почему я, глупая, не додумалась до этого раньше? Сразу поумнев, я решила сменить напитки и как-то за ланчем попросила разрешения отца пить «Vittel», а не лимонад.

— Что? Такую дорогую воду ребенку? — возмутился отец. — Конечно, нет! Тебе подали свежий лимонад, Мария!

Таков был печальный исход моего подросткового бунта.

Я очень живо вспоминаю блеск этих ланчей. В мерцающем цветном свете — высокие хрустальные бокалы, дорогое серебро, огромные ледяные скульптуры, менявшиеся каждый день, — прыгающие дельфины, Нептун, поднимающийся из пенящегося моря, полулежащие русалки, величественные лебеди. А вокруг них — огненно-красные омары, розовые креветки, оранжевая лососина, пурпур морских ежей, темно-синие мидии, серебристые рыбы, бледно-желтые лангусты и жемчужно-серые устрицы. Ланч традиционно продолжался три часа, за ним следовала сиеста в номерах с опущенными жалюзи: надо было набраться энергии, необходимой для вечерних балов, всевозможных торжеств, интимных обедов на пятьдесят персон в окрестностях Канн, в летних особняках, расположенных по всему побережью. Иногда с благотворительной целью посещали соседнюю деревушку Хуан-ле-Пинс, где поселились художники.

В то лето Ремарк начал работу над «Триумфальной аркой». Он писал по-немецки в желтых блокнотах в линейку. Почерк у него был мелкий, аккуратный, четкий.

Острые кончики карандашей никогда не ломались от нажима. Где бы он ни находился, большая коробка тщательно отточенных карандашей всегда была у него под рукой на тот случай, если вдруг найдет вдохновение. Это была одна из самых характерных его привычек. Конечно, он писал свою героиню Жоан Маду с моей матери. Его герой Равик — он сам. Ремарк даже подписывал этим именем многочисленные письма к Дитрих — и когда они были вместе, и при размолвках. К тому же Ремарк придумал маленького мальчика, который говорил за него, когда мать порывала с ним отношения. Маленький Альфред был такой трогательный ребенок, и я к нему очень привязалась. Он называл мою мать тетя Лена, всегда писал по-немецки и очень четко для восьмилетнего ребенка формулировал свои мысли. Порой, читая одно из его многочисленных писем, которые обыкновенно подсовывались под двери, я очень сожалела, что он лишь вымысел, мне бы очень хотелось с ним побеседовать.

Пока наш «знаменитый автор» трудился в затененной комнате высоко над морем, его подруга, очень сексуальная в своем облегающем белом купальнике, подружилась у подножия скал с сексуальным политиком-ирландцем. Американский посол при Сент-Джеймском дворе [5] в Англии был изрядный волокита. Для главы семейства с маленькой тихой женой, родившей ему так много детей, он, на мой взгляд, чрезмерно увлекался флиртом, но во всем остальном мистер Кеннеди был очень хороший человек, и, по-моему, девять детей семейства Кеннеди — замечательные люди! Я бы с радостью отдала руку или ногу за счастье родиться в этой семье. Они были настоящими американцами: непрестанно лучились улыбками, а зубы у всех такие, что любой из них мог бы рекламировать зубную пасту.

5

При Сент-Джеймском дворе официально аккредитованы иностранные послы.

Большой Джо, наследник, широкоплечий, коренастый, с мягкой ирландской улыбкой и добрыми глазами, прекрасно играл в футбол. Кэтлин, миловидная девочка, взяла на себя роль старшей, хотя и не была старшей сестрой, и, наверное, потому так рано повзрослела. Юнис, своевольная, не терпевшая возражений, отличалась острым умом первооткрывателя. Джон, которого все ласково звали Джек, очень эффектный юноша, блистал коварной улыбкой соблазнителя, и взгляд его словно манил: «Подойди поближе». Словом, о таких мечтают все девушки, и я была в него тайно влюблена. Пэт, примерно того же возраста, что и я, но не такая полная и неуклюжая, без единого прыщика на лице, очень живая, уже почти девушка. Бобби, «всезнайка», всегда готовый ответить на любой вопрос. Джин, спокойная добрая девочка, подбиравшая забытые братьями и сестрами теннисные ракетки и мокрые полотенца, будущая заботливая мать. Тедди-непоседа с короткими толстыми ножками, едва поспевавший за длинноногими братьями, был всегда рад приласкаться и выказать свою симпатию. Розмари — старшая дочь, ущербная рядом с остроумными, исполненными энергии братьями и сестрами, стала моей подругой. Возможно, нам было так уютно вместе из-за неприспособленности к жизни, свойственной и ей, и мне. Мы подолгу сидели в тени, держась за руки, и глядели в морскую даль.

Миссис Кеннеди всегда проявляла ко мне доброту. Она даже пригласила меня к ланчу на свою виллу, расположенную рядом с отелем. Тами уговаривала меня не нервничать, но я четыре раза меняла платье, пока не удостоверилась, что не выгляжу, как «европейская аристократка», и вполне сойду за нормального ребенка, пришедшего в гости. Какой же у них был длинный стол! Мы, младшие, слушали, как старшие дети говорят с отцом на разные темы, а миссис Кеннеди тем временем наблюдала за прислугой и за манерами младших детей за столом. Она никого не одергивала попусту и не высмеивала. Никто не стремился завоевать общее внимание, но, тем не менее, каждый был его достоин. Когда посол Кеннеди стал часто посещать нашу кабину для переодевания, я перестала ходить к ним в гости. Мне не хотелось, чтобы его дети испытывали неловкость. Правда, я слышала, как одна сухопарая дама в льняной матроске произнесла театральным шепотом такую фразу: