Моя мать Марлен Дитрих. Том 2
Шрифт:
— Глупышка, это проще всего.
Мать, закинув голову, расхохоталась.
Мы пробыли у графини целый день, обсуждая подробности заговора, планируя смерть Муссолини. Сошлись на том, что ди Фрассо должна спешно вылететь в Рим: в тамошнем зоопарке доживают свой век два жалких тигра, и она должна поспеть в Рим до того, как они отдадут концы и окажутся на мусорной свалке. Мы, со своей стороны, обязались захватить с собой в Рим на пароходе ее афганскую борзую. На прощанье Дитрих и ди Фрассо расцеловались, как два храбрых легионера, которым предстоит встретить опасность лицом к лицу.
— О, как бы я хотела оказаться в Риме! — воскликнула мать, сев в машину. — Вот бы увидеть своими глазами, как Дороти затрахает и закормит Муссолини досмерти!
Потом,
Поскольку нового фильма с участием Дитрих студия «Парамаунт» снимать не собиралась и отказалась от сотрудничества с ней, мать стала нервничать. Заручившись документом, удостоверяющим срок ее пребывания на американской земле, что было необходимо для получения гражданства США, она жаждала поскорей вернуться в Европу. Мы приехали к отцу, предпочитавшему развлекаться в Нью-Йорке. У него на буксире была хорошенькая рыжеволосая девушка, и он, казалось, был целиком поглощен осмотром местных достопримечательностей. Пока моя мать со своей подружкой, откликавшейся на имя Бет, и отец со своей рыжеволосой дебютанткой осматривали город, я изливала душу Брайану. Рассказала, как прекрасно Рождество в его родной Англии, какие у меня проблемы с аттестацией в школе, в которой почти не бываю, как я боюсь за Тами и о своем безобразном ожирении и росте, так волнующем мать. Брайан слушал меня очень внимательно. Он всегда был готов выслушать мои детские жалобы, а потом пытался помочь. Пусть у него ничего не получалось, уже сама беседа с ним очень меня утешала.
Я посмотрела, как идет строительство Рокфеллеровского Центра, тайком купила новую книжку под названием «Ребекка», на деньги, которые полагалось отдать на «чаевые», послушала радио, выучила слова новой шуточной песенки «Плоскостопая Пегги», кроме меня, ее, наверняка, в школе никто не знает, и в который раз пожалела, что уезжаю из Америки.
Нас уже ждала розово-бежевая каюта «Нормандии», всегда готовой открыть нам свой прекрасный мир и доставить на другое побережье океана. Играл оркестр, гудели корабельные гудки. В тринадцать лет я снова покидала свой «дом». На этот раз мне удалось вернуться, а вот доведется ли снова? Я с особым усердием помолилась Святой Деве, надеясь, что она не прогневается, если я причислю себя к «бездомным, гонимым бурей», которых она защищает и любит.
Я пыталась утопить свою печаль в красивом бассейне «Нормандии», но моему тоскующему калифорнийскому духу недоставало солнца. Легче всего «забыться» в кино. Даже мать отправилась со мною смотреть «Марию Антуанетту». «Нормандия» была явно неравнодушна к фильмам с участием Нормы Ширер.
— Норма теперь выглядит намного лучше, чем в то время, когда был жив ее муж, Тальберг, — на весь зал прозвучал в темноте голос моей матери.
Публика дружно зашикала, но Дитрих не обратила на это никакого внимания. Она полагала, что фильмы показывают для нее и, следовательно, все кинозалы мира — ее личные залы для просмотра.
— Дорогая… ты только посмотри, какая работа. Лучшие модели Адриана. Конечно, Мария Антуанетта не носила ничего подобного, но кому какое дело! Майер все равно не заметил бы разницы.
Комментарии Дитрих становились все более запальчивыми и резкими. Шиканье усилилось.
— Какие парики! Нет, ты посмотри на парики! Вот это работа! Сидней Гиллерофф. Неужели он один моделировал все парики? Немножко утрированно, однако…
— Mais, alors! [2] — сердито прошептал какой-то господин, сидевший позади нас.
2
В чем дело? (фр.).
Мать обернулась. Узнав ее, он поспешил извиниться за беспокойство.
— Страусовые перья, кудри, ниспадающие каскадом, — продолжала свои комментарии Дитрих, — бархатные банты, драгоценности… Она выглядит просто смешно! Как цирковая лошадка… Но хороша.
Мой отец увлеченно играл в карты с миловидной брюнеткой. Я часто спрашивала себя: нужен ли он сам этим «милочкам», или им хочется примерить к себе того, кто принадлежит Дитрих? Все это генетически обусловлено. Если не можешь заполучить королеву, заведи шашни с консортом или с дочкой-принцессой. Слава и ее аура так манит, что даже внуки знаменитостей — желанные партнеры в постели, потому что унаследовали гены своих достославных предков. И чтобы уцелеть в этом силовом поле, потомкам знаменитостей приходится вести настоящую борьбу за выживание. Если центр притяжения — Кюри или Эйнштейн, это столь же изнурительно, но хотя бы приятно. Если же нездоровый ажиотаж вызван всего-навсего красотой лица и тела, назойливое поклонение порой невыносимо.
— Дорогая, я надену платье от «Аликс» с атласными оборками. Барбара Хаттон устраивает вечеринку в Грилле. Как ты думаешь, кто ее последний приятель? Наш продавец рубашек из «Белокурой Венеры». Поразительно, как эти богатые американские наследницы кидаются на шею слащавым красавчикам! Кол Портер, конечно, в ярости и жалеет, что написал для него «Днем и ночью».
Я вернулась в школу, когда настала пора готовиться к экзаменам перед летними каникулами. Я даже не знала, чему учили за время моего отсутствия. Моей соседкой по комнате оказалась девочка, отец которой когда-то провел уик-энд в отеле «Амбассадор» с моей матерью, так что мы были почти что родственники. Как-то раз за этот очень короткий семестр все мое семейство явилось навестить меня. Мать, отец, Тами, воскресшая из небытия, Тедди были проездом «откуда-то куда-то». Они, с согласия школьного начальства, взяли меня из школы и устроили мне роскошный ланч в Лозанне, а потом снова доставили на место. В школе моя мать давала автографы, с истинно королевской любезностью похлопывала деток по щекам и, поразив всех своим совершенством, прослезилась при прощании, совсем в духе чеховских героев. Если не считать трогательной сцены «материнского прощания», Дитрих пребывала в каком-то легком тумане, целиком поглощенная новой «идеальной» любовью в духе Анны Карениной. Я помахала ей на прощанье, пожалела нашего Рыцаря и Бет, а потом вернулась в кабинет французской литературы — комнату «Б», где мы углубленно изучали Пруста.
Телефонные разговоры с матерью, отрывавшие меня от учебы, возбужденные и тягостные, больше не причиняли мне беспокойства. «Брийанмон» отказался от борьбы с Дитрих. Я их не виню, мне понятно это чувство!
— Джо здесь. На фестивале показывают его фильмы, — говорила мать по-немецки, в мягкой лирической, а la Гейне манере. — Он очень знаменит, его постоянно чествуют, я его и не вижу. Венецией, радость моя, надо любоваться в сумерках или на рассвете — в свете Тинторетто. Мы пьем Дом Периньон, когда золотой свет заливает небо, и на его фоне вырисовываются силуэты куполов тысячи церквей! Мы ходим по маленьким мостикам-аркам и слушаем гондольеров — они все поют, как Карузо!
Я гадала, кто он, эта вторая половинка «мы» — явно знаток живописи.
— О, радость моя! Если бы ты только видела! Мы в рыбацкой деревушке, маленькие лодки качаются на синей-синей воде, ветер играет белыми парусами, рыбаки чинят сети на золотом закате, красивые босые женщины несут, уперев в бока, кувшины к деревенскому колодцу. Мы едим рыбу, запеченную на углях со свежим чабрецом из Прованса и вдыхаем смолистый аромат пиний, растущих у самого моря. Вечерами слушаем прекрасные итальянские песни о любви и шорох волн, набегающих на песок.
Мне ужасно хотелось познакомиться со второй половинкой этого «мы».
— Радость моя, какие здесь груши! Куда ни глянь, всюду увидишь маленькую крепкую виноградную лозу. Сегодня мы поедем отведать белого бургундского вина в маленькой деревенской гостинице…
В ее голосе все сильнее и сильнее звучала наивная радость с обертонами «немецкой восторженности»! Я заключила, что новый любовник матери немец, тонкий ценитель вин, художник и романтик, достойный матери, и, несомненно, яркая индивидуальность.