Моя мать Марлен Дитрих. Том 2
Шрифт:
— Ты видела, какой этот врач молодой? А те двое, по бокам? Мальчишки! Откуда такие дети могут знать, что надо делать… зеленые слишком! И вообще все здесь чересчур элегантно — это подозрительно. Только в Голливуде способны устроить клинику, похожую на съемочный павильон! Отвези все мои рентгеновские снимки в Нью-Йорк и покажи Стинчфилду. Объясни, что они тут хотят со мной делать, и спроси, что он по этому поводу думает.
Я поцеловала отца на прощанье, велела ему продолжать трудиться, сказала, что он большой молодец, и мне почудилось, что его здоровый глаз радостно сверкнул. Перед отъездом я спросила у матери, не хочет ли она его повидать, и услыхала в ответ резкое «нет», чему нисколько не
Доктор Стинчфилд боялся, что дополнительное хирургическое вмешательство сопряжено с опасностью инфекции, а поскольку мать не хочет оставаться в МЦКУ, не доверяя тамошним врачам, пожалуй, лучше всего перевезти ее в Нью-Йорк, поместить в прежнюю палату в Колумбийском Пресвитерианском госпитале и, поскольку кровообращение в ноге сейчас нормальное, использовать метод вытяжения.
7 октября я встретила мать в аэропорту «Кеннеди» и помогла перенести ее носилки в очередную «скорую». С 13 сентября она была в гипсовом корсете, так прилетела из Австралии в Калифорнию и вот теперь в Нью-Йорк, и потому была измучена, напугана и, естественно, ужасно раздражена. Наверное, ей было бы еще хуже, если бы не сопровождавшая ее в полете очень привлекательная блондинка, бывшая армейская медсестра — мать не выпускала руки девушки и нежно ее поглаживала, пока за нами не закрылись дверцы «скорой помощи». Теперь я смогла взять ее за руку; выбоины, казалось, стали еще глубже с того времени, как мы в последний раз ехали по той же дороге.
Когда мы вкатили носилки в Пресвитерианский госпиталь, я буквально почувствовала, как содрогнулся весь персонал на этаже, где находилась палата, предоставленная Дитрих.
С тех пор, как она прикладывалась к бутылке в самолете, прошло уже несколько часов, и поэтому с каждой минутой мать становилась все более бешеной и непокорной. Одну медсестру, которая попыталась ее успокоить, она ударила, у второй вырвала из рук шприц и отшвырнула в другой конец комнаты. Наконец нам удалось установить капельницу. Теперь можно было разрезать гипс и заняться ногой.
Обычно у человека в столь почтенном возрасте кости срастаются примерно за два-три месяца. Матери с ее проспиртованным организмом понадобилось четыре месяца — до февраля 1976 года. Меня поражало, как она выдерживает эти бесконечно долгие недели неподвижности с металлическими спицами в теле, с поднятой кверху, растянутой грузом ногой. Это была самая настоящая пытка. К счастью, Дитрих оказалась на редкость терпеливой.
Никто не имел права входить к ней без разрешения. Она не впускала к себе убираться негритянок и пуэрториканок. Сестры и горничные были в отчаянии — бедняжки боялись, что потеряют работу, если кто-нибудь из врачей увидит, в каком плачевном состоянии пребывает палата Дитрих. Я, когда могла, украдкой протирала пол, упрашивала мать быть более терпимой и демократичной и постоянно извинялась за ее безобразное поведение. В палату поставили холодильник, и мать забивала его больничной едой, которую заказывала, а потом отказывалась есть.
— Еда в этом кошмарном грязном госпитале не для нормальных людей! Я спрятала все в холодильник — забери домой, у тебя будет готовый обед.
Иногда мне удавалось уговорить ее снизойти до «плебейского развлечения» — то есть телевидения. Впервые увидев однажды вечером в каком-то фильме Роберта Редфорда, она безумно в него влюбилась. Это пошло ей на пользу. Она стала требовать, чтобы ей приносили все журналы, в которых он бы упоминался. Я добыла наволочку с изображением Редфорда — мать была в восторге: теперь она могла спать с ним и предаваться мечтам.
Моя подруга, которая подобно святому Христофору благополучно переправила носилки с Дитрих через океаны — вначале из Парижа, затем из Сиднея, — которая героически пыталась ее протрезвить,
— Знаете, почему я упала? Почему сломала ногу? Когда я в Сиднее выходила на сцену, эта любимая подружка Марии подставила мне подножку!
Потрясенная такой чудовищной ложью, моя приятельница повернулась и без единого слова вышла из комнаты. Больше они никогда не виделись. Она написала Дитрих подробное письмо, в котором подробнейшим образом перечислила все события, предшествовавшие злополучному сиднейскому падению, но мать не только не взяла свои слова обратно, но, ничуть не изменив эту вопиющую ложь, повторяла ее всем кому ни попадя. По прошествии нескольких лет мать начала недоумевать и сердиться, почему моя подруга не кажет глаз. В конце концов она ведь никогда не осуждала «эту женщину» за то, что та подставила ей подножку, в результате чего обрекла на все эти «муки и расходы» — так почему же та считает, что имеет право обижаться? По своему обыкновению мать отказывалась принимать правду — хотя эта правда была более чем очевидна.
Во время праздников — Дня благодарения, Рождества, Нового года — она скрежетала зубами:
— Праздники! У всех каникулы! Звонишь в звонок — никто не приходит. Звонишь доктору в кабинет — никто не берет трубку. Все в мире остановилось! Все точно помешались на этих праздниках. Какую страну ни возьми — везде люди находят предлоги, чтобы не работать. Однако все хотят получать зарплату! Если я увижу еще одного Санта Клауса!.. Он-то какое отношение имеет к тому, что кто-то там родился в яслях? Ведь поэтому празднуют Рождество, верно? Потому что кто-то родился в каких-то яслях?
Моя мать никогда не была сильна в Библии. Лютеранские догматы ее детства смешались с агностическими идеями, которые, в свою очередь, плохо сочетались с ее суеверностью. На самом деле Дитрих никогда не могла точно сказать, кто она: агностик или атеист. Единственное, в чем она была уверена — это в том, что Бога нет; если бы Он был, Он бы проявил себя и сделал то, что Ему говорят!
Злясь на то, что я не нахожусь при ней неотлучно, что я наряжаю елку, готовлю эту ужасную индейку, провожу время со своей семьей, она послала полароидные снимки своей растянутой ноги с торчащими из нее спицами моим сыновьям в качестве рождественского подарка, написав: «На это Рождество денег не будет!»
Она беспрерывно мне звонила, в любое время дня и ночи. В записях в ее дневнике того периода постоянно повторяется одна тема: «Не говорила с Марией», «Никто не пришел», «Нечего есть», «Одна как перст» и излюбленное ее неизменное: «Никто не звонил».
Поскольку мать никогда не упоминала, что звонит мне десять раз на дню, посторонний человек, прочитав ее дневник, мог бы исполниться справедливого негодования по адресу ее жестокой невнимательной дочери.
В конце концов ногу сняли с вытяжения, и на Дитрих снова надели гипсовый корсет. Из-за хрупкости костей ей было велено оставаться в этом корсете даже после того, как я перевезла ее домой в ее нью-йоркскую квартиру. Кровать и матрас специально укрепили, ванную комнату переоборудовали — теперь она превратилась в ее любимый пункт неотложной помощи. Взятым напрокат креслом на колесиках, стоявшим в ногах кровати, мать ни разу не воспользовалась, предпочитая не покидать постели.