Моя мать Марлен Дитрих. Том 2
Шрифт:
Теперь нужно было, во-первых, позвонить матери и уговорить ее лететь в Нью-Йорк. Во-вторых, найти в Париже кого-нибудь, кому я могла бы доверить ее сопровождать. В-третьих, отыскать авиакомпанию, которая согласилась бы взять на борт самолета носилки, сохраняя при этом полную конфиденциальность. В-четвертых, нанять «скорую помощь», которая встретила бы самолет в аэропорту «Кеннеди». В-пятых, организовать все у себя дома, чтобы со спокойной душой отправиться в Нью-Йорк. Так как у опекавшего мать молодого человека был британский паспорт, а значит требовалась американская виза, сопровождать ее он не мог — на получение визы ушло бы слишком много времени. А откладывать переправку Дитрих из одной страны в другую было нельзя — не только по медицинским показаниям, но и из-за мировой прессы. Чем дольше
Поскольку мне надо было заниматься делами матери в Нью-Йорке, я позвонила ее давней пассии, которая жила в Лондоне, но имела американский паспорт, и, рассказав ей, что случилось, попросила помочь. Она отказалась. Я в отчаянии позвонила в Канаду приятельнице, которой могла довериться, и спросила, не сможет ли она прилететь в Париж, взять мою мать и доставить ко мне в Нью-Йорк. «Конечно», не задумываясь сказала она, за что я вечно буду ей благодарна.
Я со «скорой» ждала на площадке перед ангаром, когда самолет с моей матерью приземлился в аэропорту «Кеннеди». После того, как все пассажиры вышли, мы извлекли из самолета наш драгоценный груз. Все было так блестяще организовано, что журналисты двух стран ничего не пронюхали. Год спустя нам повезло меньше, но в этот раз, усаживаясь в «скорую помощь» рядом с носилками, на которых лежала мать, я заслуженно торжествовала.
— Какова секретная служба, а? Высший класс! Мы победили! Ни одного репортера! Служба безопасности в госпитале проинструктирована, все в полном порядке. Стинчфилд в своей области не имеет равных. Мы и с этой напастью справимся. Нью-Йорк не Хьюстон, но я уверена, что и тут все будет хорошо. Я договорилась, что буду ночевать в твоей палате, потому что до нашего дома в Лонг-Айленде добираться не меньше двух часов…
Я болтала без умолку, всячески стараясь ее отвлечь. Поездка на «скорой помощи» — для каждого нелегкое испытание. А для человека, который боится машин так, как боялась их мать, это сущий кошмар. Для перелета на носилках через Атлантику Дитрих выбрала ярко-розовое платье в восточном стиле; ее бледное лицо обрамляла шифоновая шаль от Шанель того же цвета. Она выглядела беззащитной и необыкновенно красивой. Только затаившийся в глазах страх портил прелестную картину. Я сжимала ее руку и успокаивала, как могла, всякий раз, когда машина подскакивала на очередной выбоине в нью-йоркской мостовой. Мать была уверена, что встряски вредны ее сломанному бедру.
На следующий день Дитрих повезли на новую операцию — со времени предыдущей прошло всего пять с половиной месяцев. Когда она пришла в сознание, в ее бедре красовался новехонький, ручной работы сустав. Она нарекла его «Джорджем». Гораздо приятнее загадочно произносить: «Знаешь, Джорджу там, у меня, сегодня не по себе», чем: «Мне досаждает мой протез». Она совершенно забыла, что «Джордж» было одним из кодовых имен Юла, — а может быть, не забыла?
Пока мой муж заботился о домашнем очаге, а дети подтрунивали над его стряпней, я занималась матерью: нужно было помочь ей встать и начать ходить. Она чувствовала себя очень хрупкой и неуверенной и пребывала в постоянной тревоге: не случилось ли чего с сидящим в ее теле кусочком нержавеющей стали. Всем попыткам поставить ее на ноги она противилась и безжалостно выгоняла физиотерапевтов. Даже когда сам доктор Стинчфилд наконец заставил ее подняться с кровати, едва за ним закрылась дверь, она легла обратно.
Как-то я мельком упомянула, что на одиннадцатое сентября намечен ее концерт в «Гросвенор Хаус» в Лондоне, и спросила, не поручит ли она мне разорвать контракт. Она, лежа, молча меня выслушала. Я знала, что теперь она встанет и отдаст себя в руки физиотерапевта.
И снова матери предстоял трудный период отвыкания от спиртного, когда она ненавидела весь мир за его жестокость — и в первую очередь, конечно, персонал Колумбийского пресвитерианского госпиталя. Хуже всего пришлось молоденькой девушке — ее физиотерапевту. Я помню, как она была ошарашена, когда мать заявила, что заставлять ее практиковаться в подъеме по ступенькам — пустая трата времени, что она, Марлен Дитрих, не видит ни оснований, ни необходимости впредь этим заниматься. Немудреная мысль о том, что кто-то способен
— Ваша мать не шутит? Она именно это хотела сказать? Что не намерена никогда в жизни пользоваться лестницами?
— Совершенно верно. Если моя мать решила «отменить» лестницы, они для нее больше не будут существовать. У нас с вами нет выхода — нам приходится преодолевать столь неизменные препятствия, — но Дитрих? Да она мир перевернет ради своего удобства!
Ступеньки, ведущие на сцену в «Гросвенор Хаус» были упразднены. Через двадцать девять дней после операции бедра Ричард Бартон представил Марлен Дитрих блистающему драгоценностями залу. Она без видимых усилий, твердо держась на ногах, поднялась на сцену, отвесила свой знаменитый низкий поклон — и снова могла торжествовать: она в очередной раз одержала победу.
Мать позвонила мне, как только вернулась в свою уборную:
— Дорогая! Сопровождение было неплохое, а вот «Куда девались все цветы?» прозвучали неважно, потому что тебя не было рядом, чтобы наладить звук. Но дакрон Дебейки в порядке, пересаженная кожа хоть куда, да и ноги почти не отекли после перелета из Нью-Йорка, и «Джордж» не выскочил при поклоне, и я — ты можешь мною гордиться — ни капельки не прихрамывала.
Я и гордилась, но еще больше я была бы горда, если б у нее поменьше заплетался язык.
Час спустя она позвонила опять:
— Знаешь, кто хочет непременно со мной увидеться? Эта коротышка — принцесса Маргарет. Ты ведь знаешь, я никого не пускаю за кулисы и тем более к себе в уборную. Но, видите ли, по этому дурацкому «королевскому протоколу» нельзя заставлять «принцессу» ждать! Тоже мне фигура! Короче, пришлось немедленно ее принять. Неужели здесь нет никого, кто бы научил их одеваться? Ты бы на нее посмотрела. Говорят, она пьет — лицо у нее отечное. Помнишь, как Ноэл взял меня к ней на ужин? Как же называется этот дворец, где они живут? А как нас всех повели «на экскурсию» в ее новую туалетную комнату?! Все эти финтифлюшки и безобразный мрамор, и массивная золотая арматура в стиле рококо… я со смеху помирала, глядя на всю эту безвкусицу в типично британском стиле… представь, у них до сих пор для холодной и горячей воды отдельные краны! Сейчас я беру свой «Фернандо Ламас» и ложусь спать. Позвони Стинчфилду и скажи, что утром я пошлю ему рецензии.
В декабре она отправилась на гастроли в Японию.
В начале 1975 года у Дитрих был недельный ангажемент в «Роял Йорк» в Канаде, и я полетела туда на один из концертов. Мать попросила меня проверить и наладить звук. Я отрегулировала микрофоны, переставила динамики и осталась, чтобы ее одеть и на всякий случай быть под рукой во время выступления.
Весь день мать была раздражена больше обычного и раздражала всех вокруг. Ссылаясь на то, что у нее якобы болит бедро, она проглотила шесть капсул своей новой любви — дарвона — и выпила бутылку «скотча». Вечером, когда она стояла за кулисами в ожидании выхода, вид у нее был кошмарный. Глаза мутные, парик скособочился, грим неряшливый, губная помада размазалась. С трудом держась на ногах, она для устойчивости схватилась за край занавеса. Когда музыкальное вступление призвало ее на сцену, она с отсутствующим видом направилась к микрофону, пытаясь сосредоточить тусклый взгляд на зрителях. Несмотря на бивший в глаза яркий свет, она могла различать лица тех, кто сидел за столиками вокруг эстрады. Я из дальнего конца зала со страхом наблюдала за ней, опасаясь, что мать вот-вот упадет.
Она пропустила первые такты и, как будто пытаясь вспомнить слова, замерла, точно скованная морозом. Но через секунду с Дитрих произошла метаморфоза… и вот она уже полна жизни. Великолепная — само совершенство! Сияющая! Соблазнительная! Властная! Обворожительная! «Золотая Венера», которой пришли поклониться ее почитатели. Я все еще не могла в это поверить, хотя поразительное превращение произошло у меня на глазах. Что же его спровоцировало?
В поисках разгадки я обвела взглядом ближайшие к сцене столики: да, он был здесь. Юл Бриннер — это его лицо вернуло мать к жизни, и она превратилась в «Дитрих».