Моя сто девяностая школа
Шрифт:
И тут наконец сработали тормоза и вагон остановился.
Мы все бросились к тебе. Перепуганный вагоновожатый выскочил из вагона и тоже кинулся к тебе.
Танька Чиркина бросилась бежать в школу, чтобы сообщить Елизавете Петровне. Примчался милиционер.
Тебя окружила толпа людей. Наверно, человек пятьдесят, не меньше. Все кричали: "Жив? Цел? Не задавили?" Ты встал бледнее, чем снег вокруг, и спросил: "Что случилось?"
"Случилось то, что из-за твоей дурости я чуть было
"Может, что переломано у него", – сказал какой-то дворник.
И тогда все подняли тебя на руки и понесли в аптекарский магазин рядом с булочной Лора…
А дальше я уже помню все сам. Меня положили в задней комнате магазина, между большими брусками голубого с белыми пятнами кухонного мыла Жукова, среди греческих губок и больших флаконов одеколона.
Здесь пахло духами, мылом и еще чем-то лекарственным. Усатый хозяин магазина стоял рядом со мной и спрашивал:
– У тебя болит что-нибудь?
– Нет, – сказал я.
Действительно, у меня ничего не болело. Только кружилась голова и почему-то было какое-то ощущение тошноты. Вся комната была забита людьми. Они все смотрели на меня и качали головами. Здесь же были Навяжский, Данюшевский, Штейдинг и Чиркин, Рабинович и Старицкий.
– Вот к чему приводит хулиганство, – сказал мужчина в бобровой шапке и в золотом пенсне. – Никаких законов для них не существует, они могут на рельсах играть в снежки и в футбол. Это результат воспитания.
Что из них вырастет?
И тут пришла Елизавета Петровна. В расстегнутом пальто, без шляпы, розовая от волнения.
– Что с ним? – спросила она.
– Кажется, жив, – ответил я и поднялся со скамейки.
– Где-нибудь болит?
– Нигде, – сказал я. – Только, пожалуйста, не говорите маме и папе.
– Хорошо, – сказала Елизавета Петровна. – Я им ничего не скажу. Не станем их волновать. Это будет святая ложь во имя сохранения их здоровья и спокойствия. А сейчас иди домой, и пусть Штейдинг и Навяжский тебя проводят. Мало ли что. У тебя, наверно, слабость во всем теле. Так будет спокойнее.
И Герман и Шура повели меня домой.
Придя домой, я почувствовал, что у меня болит нога. Но никому ничего не сказал.
Вечером ко мне пришли Бобка, Шурка и Женька.
Я показывал им кино. У меня был детский проекционный аппарат и интересный фильм. Я уже не помню содержание этого фильма, но помню, что он назывался "Калиф на час" и там бегали по экрану какие-то восточные люди, стреляли из ружей разбойники и какойто дядька в чалме целовал девушку в шароварах.
В фильме были две части, и лежали они в двух круглых жестяных коробках. И когда я, прокрутив первую часть, пошел за второй, которую забыл в шкафу в коридоре, я увидел в столовой папу, – он просматривал журнал "Красная
– Ты что хромаешь? – спросил он.
– Я, кажется, немного ушиб ногу, – сказал я.
– Да? – сказал отец.
Но я уже бежал к ребятам со второй частью.
Когда сеанс окончился и ребята ушли домой, отец зашел ко мне в комнату и сказал:
– А ну, разденься и покажи мне свои синяки и царапины. Я все знаю. У меня был Сухов и все рассказал.
– А кто такой Сухов? – спросил я. Я не знал никакого Сухова.
– Сухов – хозяин аптекарского магазина, куда тебя перенесли. Он мой пациент.
– А мама знает? – спросил я.
– Мама ничего не знает.
– Чего я не знаю? – спросила мама, входя в комнату.
– Пустяки, – сказал отец.
– Тем более я хочу знать. Что случилось?
– Случилось то, что Володя попал под трамвай.
Мама упала в обморок. (Мама любила это дело. Услышав что-нибудь страшное, она всегда теряла сознание.)
Папа принес валерьяновые капли и быстро привел ее в чувство.
Все было подробно рассказано, мама плакала, а папа ходил большими шагами по комнате.
– Почему ты нам сразу не сказал? – спросил он.
– Я не хотел вас волновать, – ответил я. – И Елизавета Петровна сказала, что это святая ложь…
– Может быть, ты теперь не будешь уже играть в снежки на дороге? Может быть, будешь смотреть, когда переходишь улицу, и не будешь ее перебегать сломя голову? – спросила мама.
И я обещал.
И действительно: ни я, ни ребята из моего класса никогда больше не играли на улице. И вам не советую, друзья.
ПУШКИН, ЛЕРМОНТОВ И Я
Меня вызывали в учительскую.
Я уже понимал, в чем дело. Я знал, что меня не будут хвалить. И я представлял себе, что мне там скажут. Я даже знал те слова, что я там услышу.
Так и произошло. Наша классная наставница Любовь Аркадьевна встретила меня без приветливой улыбки, закрыла дверь учительской и сказала:
– Я вызвала тебя, чтобы серьезно поговорить.
"Начинается!" – подумал я.
И началось.
– О чем ты думаешь? Почему ты так плохо учишься? Что тебе мешает?
– Мне ничего не мешает, – сказал я.
– Отчего же ты так небрежно готовишь домашние задания?
– Я их готовлю, – сказал я.
– Но плохо. Вчера ты не ответил Марии Владимировне, на прошлой неделе ты подал пустой листок Вере Павловне, а на уроке пения ты разговаривал, а когда все пели "Мы кузнецы", ты только открывал рот, Людмила Александровна была вынуждена приостановить урок и сделать тебе замечание.
– Она только и знает, что делать замечания.
– Она знает и многое другое, но ты не даешь ей возможности спокойно вести урок.