Моя сто девяностая школа
Шрифт:
Было интересно смотреть, как вода уходила с Больитого проспекта, растекалась по небольшим перпендикулярным проспекту улицам – по Полозовой, Подрезовой, Ординарной – и убегала через Малый проспект в Малую Невку. Вдоль всего проспекта лежали выскочившие из мостовой торцы (тогда ведь не было асфальта, и улицы были либо вымощены булыжником, либо на них были уложены пригнанные одна к другой шестигранные деревянные шашки торцов).
На панельных плитах валялись вымокшие обрывки бумаги, где-то посреди дороги лежали шкафы, письменные столы, табуреты,
Мы пригнали наш плот к парадной двери школы, сложили все собранные вещи в вестибюле и сушились у радиаторов парового отопления. Здесь были Селиванов, Зверев, Розенберг, Навяжский, Юган, Сперанский и Денисов, старшекласрники Дьяконов, Романовский, Соболев, Роосельс, Фридман.
– Молодцы! – сказал Александр Августович. – Вы хорошо потрудились, спасли вещи, которые, может быть, люди считали потерянными.
И мы, гордые своей работой, разошлись по домам.
Отец встретил меня в прихожей.
– Я не хочу с тобой разговаривать! – сказал он и отвернулся.
А мама потрогала мой лоб и побежала за градусником.
У меня оказалась температура тридцать восемь и шесть.
– Немедленно в постель!
Пришел доктор Бухштаб и сказал:
– У него типичнейшая ангина.
У меня уже болело горло, больно было глотать, меня знобило и не согревали даже два одеяла. Появился горячий чай с малиной, на горло был поставлен компресс, и папа сменил гнев на милость.
– Ладно уж… – сказал он. – Ты провинился, нарушив мой запрет, но я уже не сержусь, потому что, в общем, ты делал доброе дело. Если говорить честно, я бы сам на твоем месте поступил так же Нельзя спокойно сидеть на месте, когда рядом кому-то плохо. Если человек может чем-нибудь помочь, он должен это сделать. Совесть должна ему подсказать.
– А нам в школе говорили, что пользоваться подсказкой не честно, – сказал я.
– Подсказку совести слушать необходимо! – сказал папа. – И она всегда подсказывает человеку. Конечно, если она есть…
НОВЫЕ ГАЛОШИ ПОПОВА
На Большом проспекте рядом с клубом "Трокадеро", в котором толстые нэпманы – хозяева частных магазинов – совершенно официально играют в лото на деньги, в большом, облицованном серым гранитом доме помещается магазин "Проводник". В витринах – огромные автомобильные камеры, шины и блестящие на солнце, как шкуры морских львов в цирке, резиновые галоши.
Именно в этом магазине мама Попова купила Вадику такие галоши. Вадик пришел в них в школу и, не снимая их, явился в класс.
– Что такое, Попов? Почему ты пришел в класс в галошах? – спросила Елизавета Петровна.
– Потому что они очень красивые.
– Красивыми бывают и шапки, – сказала Елизавета Петровна, – но тебе ведь не приходит в голову явиться в класс в головном уборе?
Вадик молчал.
– Сними галоши и отнеси их в гардеробную.
Вадик с явным сожалением снял галоши.
Они
Вадик вышел из класса, неся галоши, как цветы.
По окончании занятий мы гурьбой выбежали из школы. Солнце высушило все лужи, панели просохли, было тепло, и мы все расстегнули пальто. А Вадька, сказав: "Жаль в такую погоду трепать новые галоши", снял их и уложил в мешок, в котором носил тапочки для физкультуры.
– Ребята, а не сыграть ли нам в связи с такой шикарной погодой в лапту? – предложил Штейдинг.
Предложение даже не обсуждалось. Мы все свернули направо и побежали на площадку к разрушенному дому.
Среди обломков быстро началась лапта. Мы поснимали ранцы и пальто, свалили их в одну общую кучу.
В кармане у Шурки нашелся мячик, и началась игра.
Играли мы не меньше часа. Потные, разгоряченные подбежали к груде одежды, разобрали свои пальто, ранцы, портфели и сумки, и тут Вадик закричал:
– Галоши! Мои галоши!..
Мешка с его галошами не было.
Вадик побледнел и даже похудел.
– Ребята! – сказал он. – Это конец. Мамка сойдет с ума. Она на последние деньги купила мне галоши. Она теперь скажет, что я не думаю о ней, что не понимаю, с каким трудом достались ей эти галоши, что я хочу ее смерти. А я совсем не хочу. И я все понимаю. И я только не понимаю, куда они могли деться!
– Сами они убежать не могли, – сказал Розенберг.
Он любил анализировать. – Значит, их украли. Из наших никто этого сделать не мог. Значит, это кто-то посторонний. Но посторонние сюда не ходят. Кому, кроме нас, охота ходить в такую разруху, как на этой площадке?
– А кто это там бродит? – воскликнул Штейдинг.
– Где?
– Вон, в разрушенном доме…
Мы посмотрели на дом и увидели на втором этаже, на висящих буквально на волоске ступенях междуэтажной лестницы, фигуру в лохмотьях.
– За мной! – скомандовал Штейдинг, и мы все побежали за ним. Мы вбежали в разрушенный дом. Перед нами качалась (да, качалась!) лестница. Если мы все по ней пойдем, она обязательно рухнет, она не выдержит. Но мы не задумываясь бросились вперед. Фигура в лохмотьях бежала от нас. Но ступеньки кончались, повисая в воздухе, и фигура остановилась. Это был парень лет двенадцати, в рваной финской шапкеушанке, из-под которой смотрели испуганные глаза.
Вернее, они не смотрели, а бегали. Рваные штанины не могли скрыть босых ног. А на ногах сияли новенькие галоши.
– Идем вниз! – сказал Штейдинг.
Он так это сказал, что парень послушался и стал осторожно спускаться.
Впереди парня и за ним шли мы. Ступеньки качались, и что-то подозрительно скрипело. Как мы не свалились все вместе с лестницей – не знаю. Но спуск прошел благополучно.
Парень стоял на площадке перед домом и смотрел в землю, а мы обступили его вокруг.
– Это твои галоши? – спросил Розенберг.