Моя сто девяностая школа
Шрифт:
Парень молчал.
– Понятно, – сказал Розенберг. – Где ты их взял?
– Они лежали, – сказал, не глядя на нас, парень.
– Где они лежали?
– Вон там… – и парень показал на место, где была сложена наша одежда.
– А ты берешь все, что лежит? – спросил Розенберг.
– Что стоите? Бейте, – сказал парень.
– И побьем, – сказал Штейдинг. – Не жалко.
– Подожди, Герман, – сказал Розенберг и обратился к парню: – Откуда ты?
– Из интерната, – сказал парень.
– Что же, у вас там не дают обуви? И одежду не дают? Все в такой
– Не, – сказал парень. – Я убежал из интерната… одежу на базаре продал.
– А зачем продал? – спросил Старицкий.
– Хотел на юг ехать. Тама теплее. Думал, продам что ни на есть, куплю билет, чтобы под вагонами не трястись…
– Ясно.
– Снимай галоши, – сказал Вадик. – А я тебе свои тапки отдам. Куда ты мешок дел?
– Вот он, у меня, – сказал парень и достал из-под лохмотьев мешок.
Вадик взял у него мешок, достал из него тапки и протянул парню:
– Бери, носи.
– А почему из интерната бежал? – спросил Розенберг. Он хотел все знать.
– Воспитатели злые. Один дерется даже. Чуть ухо вчера не оторвал.
– Надо заявить на него заведующему, – сказал Розенберг. – Это не наш метод воспитания.
– Конечно, не наш, – сказал парень.
– Вот что, – сказал Розенберг, – человек ты, наверно, не плохой, но испорченный. Иначе бы не стал воровать. Мы соберем тебе сейчас немножко денег. Ну, ребята, кто даст на борьбу с беспризорностью?
Все полезли в карманы. И Штейдинг, и Старицкий, и Попов, и Навяжский, и Рабинович, и Петухов, и я, и еще человек шесть.
Розенберг собрал все деньги и отдал парню.
– А теперь, – сказал он, – идем на рынок искать подходящую одежду.
– Зачем? – спросил парень.
– Чтобы не возвращаться в этих лохмотьях. Ведь мы отведем тебя обратно в интернат.
– Не надо мне ничего покупать, – сказал парень. – Моя одежа здесь в доме спрятана, Это я приоделся, чтобы не вызывать подозрений. Возьмите ваши деньги. Не хочу я…
Парень побежал в разваленный дом и вынес оттуда интернатскую, вполне приличную одежду. Не было только обуви, которую он действительно продал.
– Значит, ты не окончательно пропащий человек, – сказал Розенберг. – Есть еще в тебе совесть. Все равно, оставь эти деньги себе. Купишь чего-нибудь. Но в интернат возвращайся. Не дело по улицам бегать. Надо учиться, чтобы человеком стать. А ты можешь. Я уверен.
– Ладно уж, – сказал парень. – И то, вернусь.
– А как твое имя? – спросил Старицкий.
– Павел.
– Вот здорово! И я Павел, – сказал Старицкий.
– Не врешь?
– Я никогда не вру, – сказал Старицкий и с опаской посмотрел на нас.
Мы сделали вид, что не заметили его взгляда.
– А будет у тебя время, – сказал Розенберг, – приходи сюда, на эту площадку. Может, захочется тебе посоветоваться. Мы здесь бываем часто.
– Ладно. Зайду, – сказал парень и пошел к развалинам.
– Зачем опять туда? – спросил Штейдинг.
– Переодеться. Неудобно же так в интернат идти.
– Правильно. Ну, до свидания, Павел.
И мы разошлись, каждый в свою сторону.
ЖЕНИТЬБА
Пожалуй, я не знаю ни одного ученика нашей школы, ни одного нашего учителя или учительницу, ни одну уборщицу, которые не любили бы Леонида Владимировича – нашего преподавателя литературы и географии, режиссера наших школьных спектаклей, организатора рабочих отрядов школы и просто потрясающего человека.
У него была странная фамилия Георг. Так звали короля Великобритании. Но в нашем Георге не было ничего королевского. Это был довольно высокий мужчина, чуть широкоплечий, ладно скроенный. У него была большая голова, обрамленная густыми светло-коричневыми волосами. На довольно широком носу всегда было простое пенсне. Лицо было очень доброе, с чуть сжатыми губами. Он чем-то напоминал Пьера Безухова из "Войны и мира". Наверно, своей добротой, безграничным обаянием и мягкостью обращения.
Я не знаю, сколько ему было лет, но нам он казался молодым и прекрасным. Я думаю, ему было лет тридцать, но он держал себя с нами почти наравне.
Мне кажется, что у него были очень голубые глаза.
Во всяком случае, я их видел такими.
Он быстро включался в наши игры на большой перемене, мгновенно организовывал бег на сто метров в нашем коридоре или останавливал любителей поэзии Кунина и Лебедева и всю перемену читал им стихи Пушкина. Или он кричал: "Ира, ко мне!" Высокая Ира Кричинская подбегала к нему, вынимала из кармана свисток и громко свистела. Мы все сбегались на свист, и выяснялось, что требуется рабочая бригада, чтобы перенести из вестибюля в кабинет рисования новый шкаф. И мы это исполняли с удовольствием.
Почти все вечера он проводил в школе. Это были репетиции спектаклей. Он поставил "Двенадцатую ночь", "Пир во время чумы", "Каменного гостя", "Моцарта и Сальери" и "Двенадцать" Блока. Он ставил пьесы, сам рисовал декорации, сочинял музыку, наблюдал за написанием афиш и угощал всех леденцами.
Свои репетиции он использовал и для того, чтобы поговорить с отстающими и направить их внимание на изжитие "неуда" по алгебре, на дисциплину и на манеры поведения. Делал это между прочим, в разговоре, один на один.
Казалось, – нет, мы были уверены в этом, – что все свое время, и служебное и свободное, он отдает нам.
Мы его искренне и преданно любили. И он нам отвечал полной взаимностью. Его уроки были самыми желанными, и мы не мыслили их пропустить. Нам не мешала даже болезнь. Не было случая, чтобы кто-то не явился.
В старших классах литературу преподавала Вера Павловна Андреева. Она была немного старше Георга.
Окончив институт благородных девиц, она обладала отличными манерами, умением великолепно держать себя, безупречной институтской походкой, мягким и негромким голосом, высоко поднятой головой и сдержанной, еле заметной улыбкой. Всегда была скромно, но сверхаккуратно одета, не спеша ходила и в классе появлялась чуть торжественно.