Моя жизнь
Шрифт:
себя. Ибо все мы из одного теста сделаны, все мы дети одного творца, и
божественные силы в нас безграничны. Третировать человеческое существо -
значит третировать эти божественные силы и тем самым причинять зло не только
этому существу, но и всему миру.
Х. СВЯТОЕ ВОСПОМИНАНИЕ И ПОКАЯНИЕ
События в моей жизни развивались таким образом, что я сталкивался с людьми
различных вероисповеданий и различного общественного положения. Я всегда
относился одинаково
иностранцам, белым и цветным, индусам и индийцам других религий, будь то
мусульмане, парсы, христиане или иудеи. С уверенностью могу сказать, что
сердце мое было неспособно воспринимать их по-разному. Я не могу поставить
себе это в заслугу, так как это свойственно моей природе, а не результат
какого-либо усилия с моей стороны, тогда как в отношении таких основных
добродетелей, как ахимса (ненасилие), брахмачария (целомудрие), апариграха
(нестяжательство) и другие, могу сказать, что я вполне сознательно стремился
постоянно их придерживаться.
Когда я практиковал в Дурбане, служащие моей конторы часто жили вместе со
мной. Среди них были и индусы, и христиане, или, если определять их по месту
рождения, гуджаратцы и тамилы. Не помню, чтобы я относился к ним иначе, чем
к родным и друзьям. Я обращался с ними как с членами одной семьи, и у меня
бывали неприятности с женой всякий раз, когда жена моя противилась этому.
Один из служащих был христианином и происходил из семьи панчамы.
Дом, в котором мы тогда жили, был построен по западному образцу, и в
комнатах отсутствовали стоки для нечистот. Поэтому во всех комнатах
ставились ночные горшки. Мы с женой сами выносили и мыли их, без помощи слуг
или уборщиков. Служащие, которые вполне обжились в доме, конечно, сами
выносили за собой горшки, но служащий-христианин только что приехал, и мы
считали своим долгом самим убирать его спальню. Жена могла выносить горшки
за другими квартирантами, но выносить горшок, которым пользовался человек, родившийся в семье панчамы, казалось ей невозможным. Мы поссорились. Она не
хотела допустить, чтобы этот горшок выносил я, но и сама не желала делать
это.
Мне вспоминается момент, как она, спускаясь по лестнице с горшком в руках, ругает меня, глаза ее красны от гнева, и слезы градом катятся по щекам. Но я
был жестоким мужем. Я считал себя ее наставником и из слепой любви к ней
изводил ее.
Меня не удовлетворяло, что она просто выносит горшок. Мне хотелось, чтобы
она делала это с радостью. Поэтому я сказал, возвысив голос:
– Я не потерплю такого безобразия в своем доме!
Эти слова больно ужалили ее. Она воскликнула:
–
Я потерял совсем голову, и чувство сострадания покинуло меня. Схватив ее
за руку, я дотащил беспомощную женщину до ворот, которые были как раз против
лестницы, и стал отворять их, намереваясь вытолкнуть ее вон. Слезы ручьями
текли по ее щекам, она кричала:
– Как тебе не стыдно? Можно ли так забываться? Куда я пойду? У меня нет
здесь ни родных, ни близких, кто бы мог меня приютить. Думаешь, что если я
твоя жена, так обязана терпеть твои побои? Ради бога, веди себя прилично и
запри ворота. Я не хочу, чтобы видели, какие сцены ты мне устраиваешь.
Я принял вызывающую позу, но почувствовал себя пристыженным и закрыл
ворота. Как жена не могла меня покинуть, так и я не мог оставить ее. Между
нами часто случались перебранки, но они всегда заканчивались миром. Жена, с
ее ни с чем не сравнимым терпением, неизменно оказывалась победительницей.
Теперь я уже могу рассказывать об этом случае с беспристрастием, так как
он относится к периоду жизни, к счастью, давно для меня закончившемуся. Я
больше не слепец, не влюбленный до безумия муж и уже не наставник своей
жены. Кастурбай могла бы при желании быть со мной теперь столь же
нелюбезной, каким я прежде бывал с нею. Мы - испытанные друзья, и ни один из
нас не рассматривает другого как объект похоти. Во время моей болезни жена
моя была неутомимой сиделкой, неустанно ухаживавшей за мной без мысли о
награде.
Случай, о котором я рассказал, произошел в 1898 году, когда я еще не имел
никакого понятия о брахмачарии. Это были времена, когда я думал, что жена -
лишь объект похоти мужа, что она предназначена исполнять его повеления, а не
быть его помощником, товарищем и делить с ним радости и горести.
Только в 1900 году эти мои взгляды претерпели коренные изменения, а в 1906
году окончательно сформировались новые. Но об этом я буду говорить в
соответствующем месте. Пока же достаточно сказать, что с постепенным
исчезновением у меня полового влечения семейная жизнь становилась все более
мирной, приятной и счастливой.
Пусть никто не делает вывода из этого святого для меня воспоминания, что
мы идеальная супружеская чета или что наши идеалы полностью совпадают. Сама
Кастурбай, пожалуй, даже и не знает, есть ли у нее какие-либо собственные
идеалы. Даже и теперь она, по-видимому, не очень одобряет многие мои
поступки. Но мы никогда не обсуждаем их, и я не вижу в этом ничего хорошего.