Можайский — 3: Саевич и другие
Шрифт:
— Ты — вот так запросто — с ним побеседовал? — Чулицкий явно не верил своим ушам.
— Именно.
— А мне пришлось действовать через…
— Я знаю.
— Что он тебе сказал?
— Узнав, какие подозрения могут быть выдвинуты на его счет, он стал необычно серьезен и клятвенно заверил меня: бумаги он в самом буквальном смысле выбил из одного проходимца в чудесном игорном притоне на Лиговском. Человек оказался шулером, но не на того напал: не только не выиграл, но и оказался должен. И вот тогда, когда вдруг выяснилось, что платить ему
— Бедолага? Шулер? — я.
Можайский опять усмехнулся:
— В известном смысле. Нарваться на кулак Бескова — дело нешуточное. Такого поневоле пожалеешь!
— Ладно, допустим. И?
— Вывернул он карманы и вытряхнул из них все, что в них и было. А были в них эти самые бумаги.
— Но он-то пояснил, откуда они взялись?
— Да.
— И?
Можайский снова сделался очень серьезным, то есть — не просто даже привычно мрачным, а мрачным дальше некуда:
— Пояснить-то он пояснил. Даже пальцем указал на того, кто ему эти бумаги дал. Да вот беда: аферист взял с Бескова слово молчать о произошедшем. В обмен на какую-то побасенку, которую в тот момент сам Бесков счел весьма правдоподобной!
Я в волнении провел рукой по лицу:
— Но ведь ты ему разъяснил, что к чему?
— Конечно.
— И он все равно не раскрыл имя?
— Не раскрыл. — Можайский вздохнул. — У Бескова старомодные представления о слове чести. Максимум уступки, на какую он решился, это пообещать мне лично приглядеть за негодяем.
Мы с Чулицким едва не застонали:
— Приглядел!
Можайский пожал плечами:
— По-своему, все-таки приглядел.
— Ты шутишь! Да ведь назови он имя…
— Да, понимаю. Но никто тогда не знал, что Кальберг…
В гостиной стало тихо.
Бледны были все: я, Чулицкий, Инихов, Гесс, Кирилов, Монтинин с Любимовым… Даже Саевич! Даже Иван Пантелеймонович!
Даже Можайский побледнел так, что шрамы, уродовавшие его лицо, особенно четко, налившись кровью, проступили на белом лице. Могло показаться, что вот-вот кровь прорвется из-под тонкой и натянувшейся кожи и брызнет каплями на лоб, на нос, на щеку…
Но этого, конечно, не произошло. Постепенно бледность с лица Можайского отступила, сменившись нездоровым румянцем: его сиятельство осознавал, что именно его нерешительность, именно его неумение настоять на своем в беседе, как выяснилось, с его старинным приятелем стали пусть и косвенной, но причиной того, что Кальберг столько времени безнаказанно творил свои омерзительные преступления!
Извинением Можайскому служило одно: не только к нему, но и ко всем прозрение пришло не только непозволительно поздно, но и — по сути — случайно.
— Увы! Знать бы тогда… но ведь не подстелешь солому всюду, где можно упасть! А я тогда успокоился: Бесков сдержал не только слово, данное, как мы теперь знаем, Кальбергу, но и данное мне. Распространение фальшивок прекратилось. И не только той первой — неудачной — партии, но и всяких вообще. Кальберг, оказавшись под
Чулицкий:
— Значит, Кальберг действительно еще и шпион.
— Безусловно. Достаточно сопоставить эту аферу с его рассказом [114] Григорию Александровичу, чтобы никаких сомнений больше не осталось.
114
114 О событиях при Кушке: см. в начале главы.
И вновь стало тихо.
Возможно, прошла минута. Возможно — чуть меньше или больше. Значения это не имеет. Но когда часы в гостиной начали отбивать — и отбили — время, Можайский кашлянул и просто сказал:
— Вот теперь — Саевич.
— Подождите! — тут же воскликнул я. — Но как бумаги попали к Гольнбеку?
— Хороший вопрос. Но…
Можайский развел руками.
— Но?
— Пусть говорит Саевич: возможно, он объяснит.
Фотограф вздрогнул, но отнекиваться не стал. Все взгляды устремились на него, и он заговорил, что называется, вернувшись к самому началу:
— Когда там, в ресторане, я решил, что шутке нужно положить конец, едва не приключился настоящий скандал. Дело усугубилось тем, что я и так находился под подозрением у сразу же возненавидевшего меня метрдотеля, поэтому можете себе представить, господа, что произошло, когда я вызвал его и предложил заранее расплатиться по счету! Само собой, поначалу метрдотель против ничего не имел, даже наоборот: его лицо прояснилось, он стал любезней. Велев официанту рассчитать, он встал тут же и — с улыбкой — смотрел, как я вынимал из кармана данную мне Кальбергом бумагу. Но едва он понял, что именно я ему протягивал, как снова стал мрачнее тучи.
«Что это?» — спросил он, с сомнением принимая закладной лист и пристально его разглядывая.
— Закладной лист Дворянского банка с непогашенными купонами на выплату процентов, — ответил я. — Сдача у вас найдется?
Метрдотель закусил губу, кинул взгляд на официанта, тот подхватил из книжки меню счет и озвучил сумму. Повторять ее я не буду: вы понимаете, что она — по сравнению со стоимостью бумаги — была ничтожной.
«Издеваетесь?» — метрдотель швырнул закладную на стол и сделал руки в боки.
— Да, издеваюсь! — с неожиданной злостью парировал я. — Так есть у вас сдача или вам всё на чаевые оставить?
Метрдотель позеленел. Снова схватив бумагу, он начал ее изучать и вдруг — невольно и потому особенно вульгарно — присвистнул:
«Ну-ка, держи его! — велел он официанту. — Я — за полицией!»
— Официант положил мне руку на плечо, а когда я попытался встать, грубо толкнул обратно на стул. На нас начали оборачиваться. Увидел происходившее и Кальберг. Барон тут же выскочил из-за своего столика, преградил путь уже шедшему к выходу метрдотелю и — я это слышал — требовательно спросил: