Мстислав Великий
Шрифт:
На другой год после возвращения Ставра из киевских порубов Василиса родила мальчика. Когда она плавала по терему утицей, бережно неся чрево, боярин не находил себе места — неспроста лишилась длинных кос его жена. Как бы не был этот младенец сыном Мономаха! Но прошло время, и стало ясно, что сын, названный Гюрятой, в крещении Юрием, пошёл в Ставра — как говорят, голос к голосу, волос к волосу. Днями должно было ему сравняться десять лет.
Но вчера мальчишка весело бегал с дворовыми приятелями на реку смотреть на небывало большой разлив Волхова и свалился со льдины в воду. Теперь лежал пластом, с мокрыми от испарины волосами, и старая знахарка каждый
Прислушиваясь к звукам из-за двери, Ставр постоял перед каморой, где хворал сын, а потом толкнул дверь. Василиса встрепенулась навстречу мужу.
— Как он? — Ставр глянул на разметавшегося под толстой медвежьей полстью мальчика. Даже отсюда было видно, что он весь горит.
— Как прежде. Явдоха приходила, корень девясила дала. Да велела в бане выпарить.
— Уж парили!
— Ещё велела батюшке-Волхову поклониться, чтоб унёс Гюргины хвори.
— Непотребство это, — покачал головой Ставр.
— Я тебя ждала, чтоб сходить. Боялась Гюрятку одного оставить.
— Хороша из меня сиделка! — невесело усмехнулся Ставр. Наклонился над спящим сыном, вгляделся в лицо. — Велгу покличь — пущай сидит.
— Кликну.
Василиса позвала холопку, и супруги вышли из каморы. Боярыня суетилась, покрикивая на дворню, чтоб подали обеда. Пока муж ел, Василиса сидела подле, подперев щёку ладонью и глядя на его лицо. Всё было за те годы, что жили вместе. Не раз Ставр даже батогом на жену замахивался, грозился убить. Да и она спуску не давала. А теперь, с болезнью сына, стали относиться друг к другу нежнее и терпимее, чем во дни сватовства.
— У князя что? — выждав, когда Ставр отвалится от стола, спросила Василиса.
— Худо. Княжич хворает.
— Никак, тоже простыл?
— А кто его знает! Он давно слабый был, а надысь вовсе слёг. Княгиня аж почернела вся. Князь тоже сам не свой.
— Вот ещё беда-то, — по-бабьи пожалела княгиню боярыня.
— В думе неспокойно, — продолжал Ставр, зная, что у Василисы язык короток и дальше этих стен любое слово не выйдет. — Заместо Мирослава Гюрятинича кричат на посадничество Завида Дмитрича. Уж Якун Мирославич как за отца стоял — всё одно одолели. Сызнова посадят на наши шеи княжьего доброхота. Завид-то Всеволоду Мстиславичу вроде как родич получается. Особливо теперь, когда дочь его в Киеве девку родила!
Это было правдой. Агаша Завидична зимой разродилась долгожданной дочкой, названной Ефросиньей. Отец и брат молодой княгини ходили гоголями и обросли таким числом сторонников, что только держись! Вот и получилось, что Князевы доброхоты сызнова перетянули в думе тех, кто стоял за новгородские вольности.
— Ну да ничего, — бросил Ставр, глядя на окошко. — Ишшо поглядим, чей верх будет!
2
Невесёлые времена настали в Новгороде. Зима миновала, пришла весна, за горами-долами уже мерещилось лето. Пора было пахать-сеять, и крестьяне, вздыхая о том, сколько придётся отдать урожая, впрягали в сохи отощавших, еле держащихся на ногах лошадок и гнали их на ниву. Высоко разлившийся Волхов подтопил поля, замокла часть озимых, да и яровые кое-где высеяли позже срока. Народ качал головами, ожидая ещё один
Валдис Жизномирич ехал с боярским поручением. К ночи Гюряте Ставровичу стало так худо, что Василиса заголосила по сыну, как по покойнику. Велга кое-как отпоила боярича отваром хвоща, и мальчик затих. А Валдиса погнали через весь город к лекарю, потому как прежняя знахарка куда-то исчезла — то ли померла, то ли убежала из города.
Лето не принесло радости Новгороду. Голод стал ещё сильнее. Люди ели кору и лист липы и берёзы, мох и солому с крыш, забивали скотину — ели даже конину и собак. Мальчишки ловили грачей и скворцов, били камнями голубей и кошек. От непривычной пищи — иная солома года два лежала на крыше сарая и успевала заплесневеть — у многих случались отравления.
Жизномирич поехал кружным путём мимо дома, где когда-то жили мать с отцом. После смерти отца мать стала ключницей у боярина, а дом продали. Юноша часто проезжал мимо. Ему всё казалось, что дом не рад новым жильцам.
Завернув за угол и уже высматривая новые, кленовые, ворота, навешанные взамен старых, ставленных отцом, Жизномирич сперва решил, что ошибся. Ворот не было!
Жизномирич подъехал ближе и ахнул. Ворота были на месте, но распахнутые настежь. В проёме стояли чужие дровни, запряжённые усталым конём. А какие-то люди деловито и споро выносили со двора мёртвое тело. Ещё два уже лежали в дровнях — старик и женщина.
Валдис немного знал новых хозяев отцова дома, поэтому не подивился, когда рядом с женщиной положили сперва одного, потом другого ребёнка, а после старуху. Хозяин, его жена, сноха и двое внуков. Муж исчез ещё прежде — куда, Жизномирич не знал. Он молча наблюдал, пока наймиты, нарочно ездившие по улицам и подбиравшие трупы умерших от голода, не уложат все тела и не выедут со двора. Потом снял шапку и перекрестился, взглядом провожая людей в последний путь. Пустой дом остался стоять с распахнутыми воротами. Сейчас вор мог польститься разве что на съестное или что-то действительно ценное. Но если от голода умерла вся семья, значит, отсюда уже вынесли всё.
Вздохнув, Валдис продолжил путь.
Лекарь жил недалеко от церкви Святого Николы, той, что дважды горела, пока её строили. Жизномирич застал его за сборами. Ещё молодой, но уже седой, с усталыми воспалёнными глазами, человек взглянул куда-то поверх головы всадника.
— Спешу я, — коротко молвил он. — Погоди до вечера.
— Недосуг мне ждать. Едем сейчас! Я за тобой нарочно приехал!
— Так за мной тоже приезжали нарочно. Там тоже недосуг ждать.
— Так они приехали и уехали. — Валдис не заметил ни возка, ни всадников. — А я тебя на коне домчу.
Он держал в поводу заводного коня — толстого рыжего мерина.
— Сумеешь помочь — господин мой тебе этого коня подарит, да ещё оделит житом. Едем скорее!
— За кого просишь-то?
— Боярина Ставра Гордятича сын хворает. Грудь у него горит, дышать не может.
— Ставра Гордятича, говоришь? — прищурился лекарь. — Ну, добро.
Он неумело влез на спину мерина. Жизномирич погнал коней самой короткой дорогой — и потому, что без того задержался в пути, и потому, что лекарь уж слишком плохо сидел в седле: того и гляди, свалится!