Муха, или Шведский брак по-русски
Шрифт:
На площади стоял угрюмый, абсолютно голый и босой, щупленький мужик Тимофей (который — помните? — лечил своё ухо в медпункте), только в средней части туловища он был сикось-накось почему-то обмотан липучкой для мух. Как пулемётной лентой. И скорее всего, насильно. Видимо, при этом он как-то пытался защитить своё причинное место, потому что теперь его ладони были крепко прижаты к сокровищу всё той же липучкой, на которую уже успели налипнуть вездесущие мухи.
— Дуська, выходи! — кричала в
Но закрытая дверь в магазине и захлопнутая форточка в окне отвечали молчанием.
Мужики тихо гудели, бабы перешёптывались.
— Катя, это жестоко, — попытался защитить мужика Федька-гармонист, выступив из толпы вперёд. — Освободи Тимофея.
— Молчи, зараза! — отвечала ему внушительная тётка. — Не то половину липучки ещё и твоей Верке позычу! Стать в строй! Кому говорю? И вообще… всем мужикам молчать!
Федька опасливо замолчал и задвинулся назад, в толпу. Многие мужики опасливо переглянулись. А внушительная тётка уже зажгла факел — из той же липучки, намотанной на конец палки.
Толпа ахнула. И в этом пылающем факеле, и в бездействующей толпе людей на площади, и в покорном и несчастном главном обвиняемом, опоясанным липучками, — во всём этом чей-то ироничный глаз вполне мог бы усмотреть лёгкое комичное сходство со средневековым судом инквизиции.
— Если не выйдешь, паскуда, — закричала внушительная тётка в сторону магазина, — я спалю тебя вместе со всем твоим бизнесом! Будешь знать, как чужих мужиков оприходовать! Мимо кассы!
Баба с факелом сделала шаг к магазину. Бабы заохали:
— Катя, не надо! Катя, опомнись!
— Вы нарушаете закон! — зычно крикнул ей Василий.
Но внушительная тётка не слушала, сделала второй шаг. Гул и голоса в толпе стали громче.
— Тимофей, скажи, что больше не будешь! — крикнул Петя почему-то тонким голосом обмотанному мужику.
Тот угрюмо молчал. Тогда баба с факелом сделала третий шаг.
— Вас посадят! — снова зычно крикнул ей Василий.
Но она поднесла факел близко-близко к ящикам с бумагами и стружкой, стоявшим под окном.
Тут обмотанный мужик взревел:
— Катя, не надо! Это не она, она не виновата, это я сам, сам, ну клянусь, сам, она меня поначалу отталкивала, отбивалась, это я сам, сам!
— Что сам? — спросила баба с факелом, приостановившись.
— Приставал.
— Где?
— Да в подсобке, где! Можно сказать, силком…
— Это Дуську-то силком?
— А что ей оставалось делать среди ящиков с карамелью? Куда деваться? Ты скажи ей спасибо, что заявление не написала!
— Ах ты, стервец! Тебе дома мало, да? Дома мало? Да я сейчас тебя самого запалю!
Василий
— Вот к чему приводит пренебрежение правилами конспирации.
Внушительная тётка с факелом стала медленно подходить к обмотанному мужику. Полыхающий огонь угрожающе приблизился к срединной части его тела, сикось-накось замотанной лентами липучки.
Толпа ахнула.
— Катька, не делай из Тимохи Жордану Бруну, это ж муж твой! — буквально взвизгнул Федька-гармонист.
— Окстись, Катерина! — закричал кто-то в толпе.
— Пожалей, пожалей его! — раздались голоса — и мужские, и женские.
И вдруг отчётливо из толпы прозвучало совершенно другое:
— Так им и надо! Им ещё и мало будет!
Все в толпе как-то разом замолчали и повернули головы. Это сказала маленькая женщина с тонкими злыми губами.
— Кому это «им»? — громко и чётко раздался в тишине возмущённый зычный голос Василия. — Где Вы видите «их»? Там стоит только один.
— Нет! — ответила женщина со злыми тонкими губами. — Там их стоят миллионы.
И тут толпу словно прорвало. Кто-то возмущённо стал кричать на эту злую женщину, а кто-то, наоборот, защищать. Галдёж стоял жуткий, как во время кормёжки на птицефабрике. И этот кудахтающий курятник вдруг как бы разделился на два противоборствующих лагеря. И вот что примечательно: если все мужчины находились только в одном лагере слева, то женщины размахивали руками и слева, и справа.
Но что это? Что это такое послышалось? Галдёж стал вдруг стихать, а лица снова поворачиваться к центру площади.
Там внушительная тётка уже давно бросила факел вниз, себе под ноги, и теперь, опустив голову, громко, тяжело рыдала, сотрясаясь всем туловищем. И была это уже никакая не внушительная тётка — это навзрыд плакала очень несчастная женщина.
– Катенька, не плачь, — говорил ей обмотанный щупленький Тимофей. — Лучше подвесь меня вниз головой, только не плачь, я этого не вынесу.
И тут снова раздался над площадью зычный, командирский голос Василия:
— Тимофей! Чего стоишь? Веди женщину домой!
Рыдающая женщина и обмотанный мужик повернулись ко всем спиной и медленно пошли прочь. Рядышком — большая и маленький.
Притихший народ потихоньку стал расходиться. Вася с Петей молча стояли, почёсывали то носы, то затылки. Две взволнованные селянки, проходя мимо, одарили их явно недружественными, априори осуждающими взглядами.
— А на нас-то вы что уставились?! — вдруг разом гаркнули на них Вася с Петей.
Вскоре они остались на площади одни.
— Теперь я вижу, ты настоящий командир, — с уважением сказал Петя. — Признаю: ты старший сержант, а я рядовой.