Мухи
Шрифт:
Корридорный исчезъ за дверью.
«Парменовъ, Печниковъ… вертлось въ голов Ивана Петровича… Печниковъ! Не Сеняша ли это?
И въ мозгу сразу выплылъ образъ молодого, здороваго студента, въ косоворотк и высокихъ сапогахъ, всегда веселаго, бодраго и беззаботнаго. Большая часть товарищей по университету скорбли или о своей, или о чужой судьб.
Печниковъ, или Сенаша, какъ звали его товарищи, не допускалъ скорби и вносилъ всюду съ собою смхъ и бодрое настроеніе.
— Мы сами создаемъ свою судьбу, — говорилъ онъ, — не давать же ей, безглазой, побждать насъ…
И
— Сеняша Печниковъ! — проговорилъ про себя Бахтеяровъ. — Кто-то изъ товарищей злобно говорилъ, что рядомъ съ ангельскими качествами у его жены оказалось и имніе въ центральной полос… Впрочемъ, можетъ быть, не про него… Съ тхъ поръ больше двадцати лтъ прошло… А въ эти двадцать слишкомъ лтъ сколько всякой воды утекло.
Сначала служба… Она шла трудно, Бахтеярова переводили изъ города въ городъ, пока онъ не получилъ въ С. товарища прокурора. Потомъ — любовь!.. Ему уже было 84 года, когда онъ влюбился въ двушку на десять лтъ моложе себя… Какъ онъ былъ счастливъ, когда она согласилась стать его женой. Жизнь все время шла такъ тревожно и полно, что не оставалось мста для воспоминаній объ университетскихъ товарищахъ. И вдругъ здсь, среди этой тоски и одиночества, выплылъ совершенно ясно образъ одного изъ нихъ, да еще такого жизнерадостнаго и бодраго. И онъ съ волненіемъ ждалъ разъясненій: тотъ ли это Печниковъ — здшній помщикъ.
— Печниковъ? Это Знаменскій, что-ли? — точно очнувшись отъ сна, сказалъ Иванъ, на вопросъ Бахтеярова.
— Не Знаменскій, а Печниковъ, я тебя спрашиваю: знаешь ты, какъ зовутъ помщика Печникова? Не Семенъ Семеновичъ?
— Ну да… Семенъ Семенычъ… Это нашъ, Знаменскій… Изъ Знаменки…
— Ты его знаешь?
— Слава теб Господи!.. Мы сами изъ тхъ мстъ. Да и здсь они бываютъ когда… Что-то давно не видать ихъ… Прежде всегда у насъ стояли.
— А гд эта Знаменка?
— Какъ продете Веденево, такъ за лсомъ и Знаменка.
— А до Веденева сколько?
— Верстъ пятнадцать, больше не будетъ… Двадцати нтъ… Да у насъ вдь версты не мряныя… Можетъ, и будетъ двадцать… Только у нихъ вы ничего особеннаго не увидите… Вотъ ежели бы къ Петру Ивановичу похали, — ну, тамъ есть на что посмотрть… До ста головъ на одномъ скотномъ, не считая матокъ и жеребятъ. Т отдльно…
Иванъ Петровичъ распорядился, чтобы ему наняли лошадей, и отправился въ Знаменку.
Мохнатая, заморенная пара едва ползла по извилистому проселку. Ямщикъ — мужиченко лтъ пятидесяти — точно нехотя прислъ на облученъ, дремалъ и только изрдка, также нехотя, говорилъ, тяжело помахивая возжей:
— Ну ты! задумалась!
Было уже часовъ шесть, а жара еще и не думала спадать. Солнце жгло, какъ утромъ; отъ растрескавшейся
Ивану Петровичу казалось, что онъ халъ цлую вчность. Уже три часа прошло, какъ онъ выхалъ изъ своихъ номеровъ, а Знаменки еще и видно не было. Сначала онъ съ интересомъ смотрлъ кругомъ. Лошади, на которыхъ онъ халъ, были не вычищены и запряжены точно случайно, точно ихъ застали врасплохъ: везд висли какія то веревочки, торчали узлы и концы. Ямщикъ былъ тоже точно случайный, не настоящій, какъ будто онъ прислъ на облучекъ на одну минуту, а это, въ сущности, не его дло. Желтыя поля съ жидкой рожью и выжженные солнцемъ луга тянулись безконечно. На лугахъ нкоторыя полосы были скошены, другія посохли на корню, тоже точно никому не нужныя. И это чувство „ненужности“ не покидало ни на минуту Ивана Петровича. Онъ смотрлъ по сторонамъ, и скоро все та же тоска вползла въ него.
На лугахъ, благодаря празднику, не было ни души. Они тянулись на цлыя версты, точно всми забытые. Тишь была такая, что ни одна травка не шевелилась. И эта тишь наводила страхъ и уныніе на Ивана Петровича. Онъ закрылъ глаза, чтобы ничего не видть и не слышать и, главное, но думать…
— Баринъ! А баринъ! Вздньте ноги на облучокъ…
Иванъ Петровичъ открылъ глаза.
— Что? Что? — съ испугомъ спросилъ онъ, не совсмъ еще очнувшись отъ дремоты.
— На облучокъ, говорю, ноги… — не оборачиваясь къ нему, проговорилъ ямщикъ. — Сейчасъ бродъ буде, воды-бы не зачерпнуть… Обувку смочите…
Иванъ Петровичъ увидалъ прямо передъ собою крутой спускъ въ рчку; на другомъ берегу такой-же крутой подъемъ и громадное село.
— Ишь, воды то сегодня сколько! Должно, Лихвинскій мельникъ вс вешки поднялъ?
Иванъ Петровичъ не усплъ опомниться, какъ тарантасъ скакнулъ въ воду, крупныя брызги окатили и ямщика, и сдока. Лошади остановились и, стоя по брюхо въ вод, стали жадно тянуть въ себя воду.
— Это Знаменка, что-ли? — спросилъ Иванъ Петровичъ, почувствовавшій себя въ прохлад, на вод, значительно бодре.
— Какой!!. Это Веденево… Село богатйшее… Дворовъ до ста будетъ…
— Богатйшее село, а моста сдлать не могутъ.
— А на что имъ мостъ?
— Какъ на что?! здить.
— Ну-те! — сказалъ ямщикъ такимъ тономъ, точно говорилъ: и такъ хорошо!
— Воображаю, что тутъ весною, въ разливъ…
— Не продешь ни въ жисть, — подтвердилъ ямщикъ…
— Такъ какъ же они длаютъ?
— Кто?
— Да вотъ кому хать-то нужно?
— А куда хать? Не горитъ! А загорлось — кругомъ черезъ Матрешкино позжай… Мси киселя верстъ пятнадцать…
И онъ ядовито засмялся. Посл воды, лошади пошли веселе, и сдокъ и ямщикъ оживились. Дорога скоро вошла въ лсъ и дышать стало свободнй.
— Скоро Знаменка? — ршился спросить Иванъ Петровичъ.
— Какъ изъ лсу выдемъ — такъ земля ихняя и пойдетъ. Ужъ очень съ народомъ бьется баринъ… Слышно, опять вс разбжались отъ него…
— Почему же?
— Кто его знаетъ! Говорятъ, харчъ не хорошъ… Обижаются на его харчъ… Вонъ смотрите, сна-то что погноили!..
И онъ съ сокрушеніемъ покачалъ головой.