Мухи
Шрифт:
Дорога изъ лсу вышла на лугъ, покрытый ровными грядками скошеной, коричневой травы.
— Почему же не убираютъ сно? — спросилъ Иванъ Петровичъ.
— Рукъ нтъ… Вс бьются изъ-за этого… Нтъ рукъ… И мы изъ-за этого крестьянство бросили…
И видя, что баринъ, наконецъ, какъ вс господа, не прочь поговорить съ нимъ, онъ повернулся на козлахъ, опустилъ возжи и сказалъ:
— Мы съ бабой бились, бились, такъ и бросили. Она къ становому въ стряпухи пошла, а я вотъ…
И онъ поднялъ руку съ возжами, чтобы показать свою профессію.
— Четверо сыновъ у меня… Одинъ жандаръ, трое на фабрик… Мы со старухой бились, бились одни, да и бросили…
Онъ тяжело вздохнулъ.
— Работниковъ брать пытались… — началъ онъ опять, но безнадежно махнулъ рукою.
— Не пошло? — спросилъ Иванъ Петровичъ, чтобы показать
— Народъ нын попорченъ весь… Вс въ Москву бгутъ… Одинъ отвтъ: крестьянство себя не оправдываетъ… А почему? Вёдро, а онъ легъ — потянулся, погода-то и ушла, ждать его не будетъ!..
Онъ горько усмхнулся, встряхнулъ головой и крикнулъ на лошадей:
— Ну, лукавыя!.. Крылья-то развсили…
Но черезъ минуту онъ опять повернулся къ барину и сказалъ:
— Да, батюшка-баринъ, какъ наслдство получать, то вс къ теб бгутъ, а какъ работать — то отъ тебя…
Иванъ Петровичъ понялъ, что онъ говоритъ о своихъ дтяхъ, и сказалъ:
— А ты бы сыновей къ себ позвалъ.
— А то не звалъ? Ни по чемъ не вернутся… Лука пришелъ лтось, пилилъ, пилилъ: скука у васъ!.. хоть бы рамафонъ завели! Я, говоритъ, привыкъ пить чай въ трактир, и чтобы безпремнно Шаляпинъ плъ… Такъ и ушелъ… И мы со старухой ушли… Довольно порабствовали около земли… Заколотились и ушли… Что намъ? Мы — какъ два клыка, двое.
И онъ опять тяжело вздохнулъ.
— Да разв теб въ ямщикахъ лучше? — спросилъ Иванъ Петровичъ.
— Что-жъ теперь будешь длать? Дожить какъ нибудь надо…
Онъ опять безнадежно махнулъ рукой и хлопнулъ возжами по лошадямъ.
Дорога съ луга вошла въ длинную березовую аллею, тарантасъ каждую минуту вваливался въ глубокія колеи и колдобины.
— Это прошпектъ ихній, чортъ бы его побралъ, — сказалъ ямщикъ, едва удерживаясь на облучк.
— Пріхали, что-ли?
— Вонъ усадьба начинается.
Иванъ Петровичъ снялъ шляпу, пригладилъ волосы, потрогалъ галстукъ, высморкался и услся попряме на своемъ узловатомъ сидньи.
Въ усадьб, куда они въхали черезъ открытыя ворота, никого не было. Длинный срый домъ въ глубин двора смотрлъ своими открытыми окнами и молчалъ. Молчали и деревья, обступившія его съ трехъ сторонъ, не дрогнувъ ни однимъ листомъ; молчала и собака, лежавшая у подъзда.
— Эй! Кто тамъ е? — властно крикнулъ ямщикъ.
Никто не отвтилъ.
— Э-эй! — опять крикнулъ онъ, но еще громче.
— Чего ты орешь? — замтилъ ему Иванъ, Петровичъ. — Пріхалъ въ чужой дворъ и оретъ!
Онъ сошелъ съ тарантаса и направился къ дому.
Домъ былъ довольно большой, очень старый и запущенный. Иванъ Петровичъ остановился въ прихожей, на половину заваленной холщовыми мшками изъ-подъ зерна.
— Можно видть кого-нибудь? — спросилъ Иванъ Петровичъ.
Все молчало. Онъ повторилъ вопросъ и, не дожидаясь отвта, вошелъ въ комнату — обширную залу, обитую по стнамъ срымъ картономъ; посредин залы стоялъ круглый столъ, черный, облупленный и на половину заставленный грязной посудой: ршето съ зеленымъ крыжовникомъ и тарелки съ мокрыми смячками и оставленными на нихъ шпильками, точно чернымъ платкомъ, были покрыты мухами. Часть ихъ взвилась на секунду надъ столомъ и сейчасъ же опустилась назадъ. Это сказало Ивану Петровичу о какой-то жизни въ этихъ безмолвныхъ стнахъ. Онъ повторилъ свой вопросъ уже смле и, не дожидаясь отвта, прошелъ въ слдующую комнату. Тамъ два окна были затворены ставнями, а черезъ третье — красные лучи заходящаго солнца освщали громадную спальню; дв постели стояли по стнамъ, подушки были смяты, срыя байковыя одяла сбиты возл одной изъ постелей на двухъ стульяхъ стояла большая корзина изъ подъ блья, въ ней лежала дтская подушка и смятое одяльце. И опять ни души.
Иванъ Петровичъ не посмлъ идти дальше. Онъ вернулся въ залу и остановился въ нершимости. Его начало брать сомнніе: туда ли онъ попалъ? И почему онъ ршилъ, что помщикъ Печниковъ именно тотъ Сеняша Печниковъ, котораго онъ зналъ въ университет? И только теперь ему вдругъ представилось: а что если онъ ошибся и пріхалъ къ незнакомому человку? Опять черное облако мухъ взвилось надъ столомъ и съ бодрымъ жужжаніемъ опустилось назадъ. Иванъ Петровичъ стоялъ посреди комнаты и оглядывалъ ее.
На громадной срой стн залы висла фотографія въ черной деревянной рам, а по бокамъ дв рамы подъ стекломъ — коллекціи
Въ раскрытую дверь балкона влетли чьи-то голоса; Иванъ Петровичъ быстро пошелъ на нихъ. Балконъ выходилъ въ садъ, въ старый барскій садъ, съ вковыми липами и правильными аллеями. Липы, очевидно, когда-то подстригались, а потомъ были оставлены рости на вол; он вытянулись длинными тонкими стволами и только верхушки ихъ зеленли, стволы же были окружены высохшими втвями, точно громадными вороньими гнздами, съ которыхъ спускались почти до самой земли черные голые сучья, похожіе на гигантскія щупальцы. Дорожки заросли крапивой и бурьяномъ, и только посредин ихъ была протоптана тропинка аршина въ полтора шириной. По ней и пошелъ Иванъ Петровичъ. Паркъ спускался по отлогой гор прямо къ рк. Оттуда неслись тревожные, мужскіе голоса.
На поворот одной изъ аллей стояла бесдка, съ видомъ на зарчную часть усадьбы. Бесдка была въ вид громаднаго гриба, съ покосившеюся деревянной крышей; столъ и скамейка подъ ней сгнили и едва держались. Иванъ Петровичъ подошелъ къ нимъ и увидалъ внизу, подъ садомъ, плотину, а на другомъ берегу мельницу и народъ, хлопотавшій около нея. У телги съ навозомъ стоялъ толстый человкъ, въ свтломъ пиджак сверхъ мятой ситцевой рубашки и въ сапогахъ съ рыжими голенищами, доходившими ему до половины икръ. Трое мальчиковъ въ русскихъ рубашкахъ и въ форменныхъ фуражкахъ подхватывали вилами навозъ и бжали съ нимъ на плотину. Тамъ они бросали его двоимъ мужикамъ, свсившимся головами къ вод и что-то поправлявшимъ въ запруд. Невдалек стояла женщина въ узкомъ черномъ плать, въ род того, какое носятъ служки въ монастыр; она держала на рукахъ ребенка и съ безпокойствомъ слдила за мальчиками. Толстый человкъ въ свтломъ пиджак перебгалъ отъ мельницы къ плотин, кричалъ, волновался. Его круглое красное лицо, обрамленное густой блой бородой, блестло, точно смазанное масломъ. Жидкіе волосы падали прямыми прядями на лобъ, и онъ поправлялъ ихъ, вскидывая голову рзкимъ движеніемъ назадъ. И только это движеніе сказало Ивану Петровичу, что этотъ красный толстякъ — тотъ стройный, поэтичный студентъ, котораго онъ зналъ и любилъ двадцать лтъ тому назадъ. Одинъ изъ мальчиковъ, лтъ семнадцати, вроятно старшій сынъ Печникова, ловко подхватывалъ тяжелые, сроватые комья навоза и весело бжалъ съ ними по плотин. Онъ также вскидывалъ головою немного въ бокъ, и боле, чмъ отецъ, напомнилъ вдругъ Ивану Петровичу прежняго Сеняшу. И ему захотлось сейчасъ же броситься внизъ, но онъ понялъ, что попалъ не во время, что съ плотиной случилась какая-то бда, и онъ слъ на скамью подъ тнью деревянной шапки гриба.
Женщина съ ребенкомъ, высокая, худая, съ провалившимися глазами, — была, несомннно, та красавица, которая снята съ Печниковымъ на портрет. Издали нельзя было разсмотрть ея черты, но во всей ея фигур, худой, длинной, съ наклоненной впередъ головой, было что-то монашеское, смирившееся. Она держала на лвой рук грудного ребенка и все время покачивалась съ нимъ всмъ своимъ тломъ. Въ это же время она не спускала глазъ со старшихъ мальчиковъ, слдя, чтобы они не подходили слишкомъ близко къ осыпающемуся краю плотины. Вдругъ она подняла глаза наверхъ, подняла ихъ безъ всякой цли и увидала Бахтеярова. Она вся съёжилась и какъ-то качнулась. Иванъ Петровичъ видлъ это, но не придалъ значенія. Печникова, тяжело волоча ноги, подошла къ мужу и шепнула ему что-то. Тотъ только что передъ этимъ облегченно вздохнулъ и позволилъ себ вытереть платкомъ лицо и шею, вымывъ предварительно руки. Когда жена подошла къ нему, — у него сразу лицо измнилось, онъ съ испугомъ взглянулъ наверхъ, безпокойно схватился за воротъ рубашки, за волосы и опять, взглянулъ наверхъ. Иванъ Петровичъ понялъ, что дальше оставаться въ его засад нельзя, и быстро побжалъ внизъ…