Мухи
Шрифт:
Кривой тарантасъ опять тихо ползъ по проселку. Свтало. Все было сро кругомъ: и земля, и небо, и воздухъ… Иванъ Петровичъ, мрно покачиваясь, дремалъ, прижавшись въ уголокъ тарантаса. Пьяный голосъ Печникова жужжалъ въ его ушахъ то громко, то жалобно визгливо. Въ голов шумло, на сердц было безпокойно, и Иванъ Петровичъ съ испугомъ открывалъ глаза и озирался кругомъ. Срый воздухъ окутывалъ все мягкой срой дымкой. Поля, луга, лса — все
Онъ взглянулъ внизъ и у него духъ заняло: прямо подъ нимъ несся и кружился громадный шаръ неописуемой красоты: весь золотой, усыпанный изумрудами, сапфирами, жемчугомъ. Все на немъ сверкало, переливалось и радостно сіяло въ торжествующемъ солнечномъ блеск.
— Что это такое? Неужели земля? — вскрикнулъ Иванъ Петровичъ и сдлалъ страшное усиліе, чтобы увидть, разсмотрть.
Шаръ точно приближался къ нему и съ каждой секундой длался все больше и больше.
Ивану Петровичу казалось, что онъ видитъ уже не изумруды и сапфиры, а зеленые луга съ милліардами разноцвтныхъ точекъ, причудливые лса всхъ оттнковъ, лазоревыя волны морей и океановъ…
— Неужели эта красота — земля? — спросилъ онъ себя, благоговйно вглядываясь въ чудесный шаръ. И вдругъ ему показалось, что снжныя шапки фіолетовыхъ горъ, искристыя, какъ брилліанты, поднялись совсмъ до него и обдали его своимъ чистымъ, свжимъ запахомъ.
И онъ сразу увидлъ все: и синія волны съ сдыми гребешками, и горныя, прозрачныя рчки съ пнистыми уступами, и бурные водопады, и цвтущіе зеленые луга, и густые тнистые лса съ милліардами восковыхъ чашечекъ ландышей, и причудливые сады, усыпанные алыми и желтыми розами…
— Неужели это земля? — опять спросилъ онъ и вдругъ чуть не вскрикнулъ отъ радости. Передъ нимъ мелькнулъ желтый обрывъ надъ родной ркой, громадный дубъ, полуразрушенная скамейка… Тутъ онъ въ первый разъ поцловалъ ее, свою жену, шепча ей слова любви…
— Конечно, эта красота — земля! Конечно! — шепталъ онъ, боясь спугнуть прекрасное видніе и снова вглядываясь въ него.
Между сапфирами, изумрудами и жемчугами блестли какія-то срыя пятна, усыпанныя черными точками.
— Жз, жз, жз!.. — неслось оттуда.
Этихъ пятенъ становилось все больше и больше, и немолчный стонъ, несшійся съ нихъ, напомнилъ Ивану Петровичу мухъ.
— Да! Это мухи!
Ихъ
Шаръ кружился быстро, и мухи кружились вмст съ нимъ, не видя ничего, кром своего листа и своихъ сосдей.
Иванъ Петровичъ весь вытянулся, чтобы разсмотрть, увидать…
— Оля! — крикнулъ онъ, разглядвъ черненькую мушку съ большими глазами.
Но вмсто нея была уже другая, изнуренная, со слезами на глазахъ… Это Даша, та Даша, которая клялась ему когда-то, что ея ребенокъ — его ребенокъ! Онъ не поврилъ тогда…
— Даша! Прости меня! — прошепталъ онъ.
Она обернулась, и онъ увидалъ не ее, а лицо покойной матери, его любимой, его несчастной матери, измученной и болзнями, и тоской по бросившему ее мужу — его отцу… А вотъ, кажется, и онъ, отецъ, — даровитый, блестящій, счастливый когда-то, а теперь жалкій, разбитый параличемъ старикъ, одиноко доживающій свой вкъ у себя, въ деревн. Рядомъ съ нимъ — братъ Петръ, спившійся неудачникъ, учитель рисованія; мечталъ быть великимъ художникомъ! Тутъ же тетя Саша, сестра покойной матери, граціозное созданье всю жизнь отдавшее на борьбу съ пагубной страстью племянника Петра… Онъ оскорблялъ ее, унижалъ, а она такъ и прожила всю жизнь около него, безъ радости, безъ счастья… Кажется, это не она, а Маня, смирившаяся Маня, жена Печникова… Тутъ же и онъ — Сеняша… Какъ они толкутся „изъ-за състныхъ припасовъ“… Нтъ это не они, а такіе же точно, какъ они. И ихъ несмтное количество и вс они одинаковые, вс одинаково бьются на липкихъ листахъ. А тамъ-то, дальше, сколько знакомыхъ и незнакомыхъ юныхъ лицъ, надящихся, врящихъ, погибающихъ…
Иванъ Петровичъ приблизился еще, стремясь найти тхъ, двухъ маленькихъ мушекъ, которыхъ онъ отогналъ отъ листа. Но и такихъ, со свтлыми крылышками, было множество, вс он одинаково летали надъ листами. И ихъ немолчное жужжаніе сливалось въ одномъ сплошномъ стон:
— Жз! Жз! Жз!..
„Жизнь, жизнь, жизнь!“ — слышалось ему.
— Это жизнь! — разобралъ онъ шутливый возгласъ Печникова.
— Неужели? — прошепталъ съ испугомъ Иванъ Петровичъ. Неужели? Не можетъ быть!
Онъ открылъ глаза. Лошади стояли у брода, уткнувшись мордами въ прозрачную свтлую воду. Воздухъ былъ уже весь розовый; гд-то всходило солнце.
1903