Мухи
Шрифт:
— Семенъ Семеновичъ! Не помшаю? — весело крикнулъ- Бахтеяровъ, спустившись изъ сада къ рк.
Печниковъ приближался къ нему, молча.
— Семенъ Семеновичъ! — крикнулъ опять Иванъ Петровичъ.
— Къ вашимъ услугамъ, — сухо отвтилъ тотъ.
Иванъ Петровичъ остановился и молчалъ. Молчалъ и Печниковъ. Мальчики подбжали къ матери и безпокойно смотрли на отца.
— Позвольте узнать… — началъ Печниковъ.
Иванъ Петровичъ громко расхохотался. Жирный, искренній хохотъ Печникова былъ ему отвтомъ.
— Бахтеяровъ! Откуда? Какъ ты меня отыскалъ? Какими
И онъ хохоталъ и цловалъ гостя.
Вдругъ обернувшись къ жен, онъ закричалъ:
— Манюша! Марья Дмитріевна! Успокойся… Ничего… Иди- ка сюда… Ахъ, ты Господи!.. Вотъ кого меньше всего ожидалъ! Вотъ радость-то!.. А у насъ происшествіе! Бжитъ мельникъ, — кричитъ, какъ угорлый: плотина сочитъ… Мы вс бросились глушить навозомъ… Часа два возились… Теперь, кажется, спасено… Маня! Да иди же! — крикнулъ онъ опять, поворачиваясь къ жен.
Она, не торопясь, подходила къ нимъ легкой, слегка покачивающейся походкой. Ея черные глаза смотрли устало, но спокойно.
— Маня! Кто къ намъ пріхалъ-то? Иди, иди скорй… Бахтеяровъ, Иванъ Петровичъ. Помнишь, я разсказывалъ: мой товарищъ по университету… Еще Милочку Игнатьеву у меня отбилъ… Да и не ее одну… Чуть я начну ухаживать — онъ тутъ, какъ тутъ… И все съ умными разговорами… А въ наше время барышни были на нихъ падки… Да откуда же ты явился? Постой, я пойду взгляну еще на плотину… А ты, Манюша, повела бы Ивана Петровича въ домъ…
Онъ не договаривалъ слова, былъ очень взволнованъ и все время нервно смялся.
— Пойдемте, — спокойно сказала Маня и повела гостя въ домъ.
Жара давно спала. Подъ раскидистой ивой на двор усадьбы, за небольшимъ столомъ, покрытомъ цвтной скатертью, сидли Иванъ Петровичъ и Печниковъ. Свинцовое тяжелое небо было неподвижно, неподвижны были и деревья и воздухъ, и все кругомъ. Иванъ Петровичъ, вообще, пилъ рдко и мало, а со старымъ товарищемъ ему пришлось уже выпить нсколько стакановъ кахетинскаго, и это затуманило его. Онъ слушалъ, какъ говорилъ безъ умолку Печниковъ, и ему было пріятно слушать его ровный голосъ и сидть въ сроватой мгл, въ тиши и поко, а главное — не говорить и не думать о своемъ гор. Одно его безпокоило — мухи. Онъ съ Печниковымъ ушелъ изъ-за мухъ изъ дому, но он донимали ихъ и здсь, и черной густой тучей покрывали кусокъ пирога на глубокой тарелк и липкія пятна на скатерти… Он лзли въ глаза, кусали руки, тонули въ стаканахъ. Иванъ Петровичъ все время отмахивался отъ нихъ вткой…
Воспоминанія о студенческихъ годахъ такъ всколыхнули Печникова, что онъ не могъ остановиться и говорилъ почти безъ передышки:
— Вдь мы, братъ, ни минуты не сомнвались, что рождены для счастья, для побды надъ всмъ міромъ, надъ самою жизнью… Помнишь? Какая-то, чортъ возьми, увренность была въ этомъ…
И онъ усмхнулся хвастливой усмшкой.
— Все ни по чемъ было! Какое презрніе къ разнымъ житейскимъ охамъ и ахамъ!
— Радость бытія! — подсказалъ Иванъ Петровичъ.
— Да, да, да… Именно, радость бытія!..
И Печниковъ громко расхохотался.
— Какъ ты это вспомнилъ? Именно, радость бытія… Я ужъ и позабылъ это выраженіе… Радость бытія!..
Онъ грустно усмхнулся. Иванъ Петровичъ молчалъ. Ему было страшно спугнуть свое пріятное полузабытье…
— А ты можешь себ возстановить то твое міровоззрніе, юношеское, со всми упованіями и увренностью,
— Обо мн что говорить! — уклончиво отвтилъ Иванъ Петровичъ. И, чтобы перемнить разговоръ, прибавилъ:
— Ты упомянулъ о Кубеницкомъ… Что онъ изъ себя изображаетъ?
— Да… Я сказалъ, что вотъ и Кубеницкій такъ же, какъ ты, разыскалъ меня… Вдругъ явился, точно съ неба свалился… Да, что изображаетъ? Просто обыватель… Въ собственномъ соку варится всю жизнь… Отъ прежняго, пожалуй, одинъ только длинный носъ остался, да и тотъ наполовину въ толстыя щеки ушелъ… Жаловался на дороговизну жизни, на то, что жена плохая хозяйка и тратитъ слишкомъ много денегъ, говорилъ о какихъ-то своихъ предпріятіяхъ: дома на выстройку бралъ, лсъ куда-то поставлялъ, еще что-то придумалъ… И прогорлъ… Кончилъ тмъ, что у меня двсти рублей попросилъ… А мн откуда же ему взять? У меня, у самого не жизнь, а ежеминутная битва съ нуждой… Она, какъ гидра: отрубишь одну голову, является другая, заткнешь одну трещину — трещитъ съ другой стороны…
— Ну, съ матеріальными бдствіями нельзя считаться, — сказалъ Иванъ Петровичъ, весь еще наполненный своимъ горемъ.
— Какъ нельзя? Какъ нельзя? — закричалъ Печниковъ, становясь весь красный. — Когда у тебя съ восходомъ солнца одна мысль: какъ бы вывернуться? Какъ бы просуществовать? Когда ты ложишься въ постель съ думой: что еще заложить или перезаложить, чтобы не пошло все съ молотка? Какъ же не считаться? Я еще сегодня прочелъ слдующее мудрое изреченіе: „Кто стсненъ домашними обстоятельствами — тому трудно быть добродтельнымъ“… Врно! А знаешь, гд прочелъ? На отрывномъ листк календаря!! Ха-ха-ха! Я каждый день листокъ прочитываю. Это — я теб признаюсь — мое единственное чтеніе… Удивляешься? Да когда мн читать? Некогда, да и… нечего! Почта къ намъ не ходитъ, посылаемъ въ городъ разъ въ недлю, сразу семь номеровъ „Свта“ привезутъ, вс набросятся, особенно мальчики… Вс „происшествія“ такъ и проглотятъ: тамъ жена мужа отравила, тамъ мужъ жену финскимъ ножемъ… На цлую недлю и сыты… А „Свтъ“ къ батюшк отсылается… Я и не вижу его иногда!.. Не-до того!.
— Такъ занятъ? — съ удивленіемъ спросилъ Иванъ Петровичъ.
— А ты не вришь? Вдь мы съ Маней встаемъ съ солнышкомъ… Я иду работниковъ будить… Съ поля приду къ двнадцати, пообдаю и тутъ же засну… Съ двухъ опять въ поле, или въ луга… Къ вечеру едва ноги волочу… Не до чтенія… Да я-то что? Вотъ Маню мн жаль смертельно… Какъ она любила читать, заниматься — она естественница у меня, — а теперь вся ушла въ борьбу изъ-за състныхъ припасовъ… Вдь на ней одной лежитъ все женское хозяйство, ты только подумай!
Онъ сказалъ это съ такимъ выраженіемъ, что Иванъ Петровичъ спросилъ:
— А это сложно?
— Сложно или нтъ, а только она работаетъ часовъ пятнадцать въ сутки… Пятнадцатичасовой трудъ!!.
Онъ горько мотнулъ головой.
— И коровы, и телята, и птицы, и огородъ, и кухня — все на ней… Одна съ поденщицей убирается! Отъ зари до зари безъ отдыха работаетъ…
Печниковъ выпилъ стаканъ до дна, налилъ себ еще вина и продолжалъ, подсаживаясь ближе къ пріятелю:
— Вдь она молчитъ, все молчитъ, а я чувствую, какъ она страдаетъ… Ночи не спитъ… Я-то поработаю за день, только до постели и храплю… А она не спитъ, и я во сн чувствую, какъ она мучается…