Мухи

Леткова Екатерина Павловна

— Не въ томъ дло… Совсмъ не въ томъ…

И Иванъ Петровичъ рзкимъ движеніемъ приблизилъ свой стулъ къ Печникову и быстро заговорилъ:

— Влюбилась она! Да какъ влюбилась-то! Ей тридцать слишкомъ, а онъ мальчишка, только что университетъ кончилъ… Я уже съ годъ не жилъ, а мучился, подозрвалъ, искалъ доказательствъ. Шпіонилъ!.. И поймалъ вдь!.. Поймалъ! Зачмъ? Зачмъ?

Онъ замолчалъ. И все молчало кругомъ. Печниковъ сосредоточенно смотрлъ на сладкое пятно на скатерти, облпленное мухами, точно боялся взглянуть на собесдника.

— До тхъ поръ всетаки была семья, былъ уголъ на земл, свой уголъ… И вдругъ все разомъ провалилось… Она то — жена — еще цплялась… Лгала, всми силами хотла убдить меня, что я ошибся… Но я съ жестокимъ наслажденіемъ

сталъ высыпать передъ ней все, что зналъ про нее, про ея свиданія съ нимъ, про то, что я видлъ и слышалъ самъ. Понимаешь ли, самъ!.. Этого понять нельзя, если не испыталъ! Это, братъ, совсмъ особая мука!.. Я и ее хотлъ пріобщить къ этой мук… Но она дала мн кончить и вдругъ сказала: „Ну, да! Я люблю его, а тебя терпть не могу! И если притворялась до сихъ поръ, то только для дтей. А тебя не жаль мн нисколько и съ радостью уйду я отъ тебя! Шпіонъ!“ Она такъ сказала это, что я же чувствовалъ себя уничтоженнымъ и пристыженнымъ. Она одлась и ушла, наврное, къ нему, пробыла у него весь день и когда вернулась вечеромъ — у нея было такое спокойное и ясное лицо, какого я давно уже не видлъ у ней. Должно быть, и ей въ послдній годъ не сладко было… А я! Если бы мн сказали: теб осталось жить десять лтъ — отдай пять, чтобы вернуть назадъ все, что ты сказалъ — я согласился бы… Три дня я молчалъ, молчала и она. Я думалъ, т. е. хотлъ думать, что она придетъ ко мн, раскается, и я прощу ее, и будемъ мы жить, хоть не по прежнему, — прежняго ужъ не вернуть… Вдь боле десяти лтъ я былъ счастливъ… т. е. думалъ, что счастливъ… Жизнь шла ровно, легко… Дв двочки, здоровыя, какъ мать, росли безъ болзней, весело… Мать ихъ обожала обихъ, играетъ, бывало, съ ними, точно и сама ребенокъ. Я приду со службы, усталый, раздраженный, дома свтло, уютно, вс веселыя — и мн весело. И вдругъ разомъ — тьма и холодъ. И изъ какого пустяка… Послушай, изъ какого пустяка-то… Разъ въ разговор она назвала меня Толя… Я засмялся! Она смутилась страшно и начала объяснять, что не понимаетъ, откуда у нея это имя, что она ни одного „Толи“ и не знаетъ… Разв Анатолій Павловичъ… Я смотрлъ на нее съ застывшимъ смхомъ въ горл, и вдругъ почему-то мн все ясно стало, понимаешь ли: ни одной минуты до этого мн и въ голову не приходило подозрвать ее, а тутъ вдругъ все ясно стало. Этотъ Анатолій Павловичъ былъ съ годъ тому назадъ назначенъ къ намъ въ судъ и явился ко мн по служб. Потомъ бывалъ изрдка, игралъ съ дтьми, обдалъ раза два. И вдругъ я уже зналъ, что онъ…

Иванъ Петровичъ нервно закашлялся и помолчалъ съ минуту.

— И вотъ, какъ четыре буквы Т-о-л-я могутъ перевернуть всю жизнь человка… Цлый годъ я жилъ одержимый одной мыслью: убдиться, что я правъ… Не глупо ли это? Я подслушивалъ, унижался, подкупалъ… Цлые часы выстаивалъ я на мороз, чтобы подстеречь ее… Вернусь домой, холодный, злой, до бшенства злой… Она, въ капот, бгаетъ съ дтьми по зал и прячется за диваны, подъ столы, и такъ весело смется, что мн кажется, не съума ли я сошелъ, подозрвая ее въ какихъ-то тайныхъ свиданіяхъ. Вс вечера я сидлъ дома, и она безъ меня не выходила… Иногда, видя ее такою спокойною, мн казалось, что я все выдумалъ… Вдь я ничего не видлъ, ничего не зналъ, ничего не слыхалъ… Я только чувствовалъ, что она меня обманываетъ, и долженъ былъ убдиться въ этомъ… И убдился… Для чего? Точно я счастья какого-то добивался!..

Голосъ у него задрожалъ и застрялъ въ горл…

Печниковъ налилъ вина себ и ему. Иванъ Петровичъ залпомъ выпилъ стаканъ.

— И вотъ теперь: двченки бдныя, безъ отца и безъ матери — я поставилъ условіемъ развода отдать ихъ въ институтъ — она скучаетъ безъ нихъ до безумія, исхудала, постарла на десять лтъ… Я!. Ты видишь на что я похожъ… Я взялъ это мсто въ Т., чтобы уйти отъ всего и ото всхъ, закопаться поглубже… И закопался…

Печниковъ, котораго вино веселило, хотлъ развеселить пріятеля и сказалъ:

— Шерше ля фаммъ!

Но видя, что его шутка неумстна, онъ сразу замолчалъ.

* * *

— Ну, Манюша, давай-ка сюда твою мухоловку, — стараясь казаться

веселымъ, сказалъ Печниковъ, принимая отъ жены желтовато-срый листъ, вымазанный клейкимъ веществомъ, и раскладывая его на стол.

Она взглянула на мужа, потомъ на гостя, у котораго на щекахъ блестли мокрые, узкіе слды слезъ, и безшумно ушла въ комнаты.

Старые товарищи долго сидли молча. Печниковъ хмллъ все больше и больше и, низко склонившись надъ столомъ, смотрлъ на клейкій листъ.

— Мухи то, мухи, — сказалъ онъ и ласково дотронулся до руки товарища. — Ты, тово… Подожли… Можетъ и устроится какъ нибудь…

И онъ подлилъ ему вина.

— Не надо! — мрачно сказалъ Иванъ Петровичъ. — Я и такъ разнервничался… Кажется, лишняго наговорилъ… Не надо этого… Такъ мы о чемъ раньше-то бесдовали… Да, мухи — говоришь?

Онъ старался казаться спокойнымъ, и Печниковъ, у котораго отъ вина было довольно пріятно на душ, обрадовался этой перемн въ товарищ и ухватился за первую попавшуюся тему, лишь бы уйти отъ прежняго, тяжелаго разговора.

— Да мухи!.. Вотъ: видалъ ты эту прелесть: Tanglefoot. Вяжи ногу!.. Прізжаю въ Т. въ аптекарскій магазинъ, объявленіе громадное: на красномъ фон блестящая гигантская муха и надпись: „Troubled? Use tanglefoot“! Изысканность какая! И какая мерзость! Смотри, смотри!

Летвшая близко къ листу муха только на мгновеніе коснулась его лапкой и сейчасъ же прилипла къ нему; она хотла улетть, уперлась передними лапками и клейкая бумага еще сильне захватила ее. Муха чудовищно вытянулась и громко-жалобно зажужжала.

— Слышишь: стонетъ, — прошепталъ Печниковъ, точно боялся спугнуть кого-то.

Въ это время къ ней подлетла вторая муха и, едва присвъ на листъ — уже вся была въ его власти. Она забилась крылышками, но черезъ нсколько секундъ одно изъ нихъ было приковано къ листу, и она легла на бокъ, съ вытянутыми лапками. Тогда первая муха уперлась въ нее своей плоской головкой, съ невроятными усиліями освободила свои переднія лапки и вскочила ими на умирающую подругу, силясь вытянуть и заднія лапки.

— Нтъ, братъ, шалишь! Ужъ не высвободишься! — приговаривалъ Печниковъ.

Муха опять жалобно застонала, приподнимаясь на переднихъ лапкахъ и вдругъ становясь непомрно длинною.

— Не любишь? — сказалъ Печниковъ.

— Брось! — съ омерзніемъ проговорилъ Иванъ Петровичъ. — Брось!..

— Да смотри, еще, еще прилпилась… Черезъ полчаса весь листъ черный будетъ!

И онъ захохоталъ.

— Знаешь, я иногда люблю посмотрть на эту борьбу… Поучительно!.. Смотри, какъ вязнутъ и гибнутъ… А мы-то?! Вдь вся разница въ томъ: кто въ чемъ и какъ увязнетъ: одинъ въ страсти, другой въ честолюбіи, третій въ погон за пропитаніемъ. И бьется, и мучается, а конецъ у всхъ одинъ — мушиный! Смотри: эти дв какъ беззаботно летаютъ! Смотри! Помнишь: мы съ тобой студентами? Крылья развязаны, казалось: лети, куда хочешь, хочешь — въ поднебесье, хочешь — къ цвтамъ… Смотри, смотри — прикоснулись къ листу: готово! Теперь он въ его власти: кричи, борись, неистовствуй — одинъ конецъ! „Не томись, дядя, опущайся на дно!“ — мудрый совтъ тонущему… Я, братъ, и не томлюсь уже… А ты все еще вытягиваешься на лапкахъ, вонъ какъ эта, видишь: уперлась головой въ клей… Ну, тутъ ей и погибнуть.

Иванъ Петровичъ перегнулся черезъ столъ и пристально разсматривалъ мухъ. Большая часть лежала уже на боку со странно поблвшими и вздутыми животами, другія еще боролись. И вдругъ ему, дйствительно, показалось, что та, которая уперлась головой въ клей и старалась вытащить лапки — онъ; другая — недалеко отъ него, черненькая, живая, была похожа на его жену, маленькую брюнетку съ громадными глазами. Она вся билась и трепетала, увязнувъ всми лапками въ блестящемъ сло, покрывающемъ листокъ. Иванъ Петровичъ не могъ оторвать глазъ отъ нея и ему показалось, что она съ ужасомъ взглянула на него и упала на бокъ. Надъ нею летали дв маленькія мушки, съ прозрачными свтлыми крылышками; он не знали, какъ помочь черненькой, и жалобно жужжали надъ ней. Иванъ Петровичъ нервно отогналъ ихъ и вскочилъ съ мста.