Мухи
Шрифт:
— Чмъ? — осторожно спросилъ Иванъ Петровичъ.
— Очень мы запутались… Все кругомъ заложено, перезаложено… Вчная возня со сроками, съ процентами, съ просрочками… Постоянная опасность, что все пойдетъ съ аукціона! Ты вправ спросить: на что же вы надялись? Мы думали: вотъ урожай будетъ — поправимся… Плотину нужно передлать — закладываемъ… Съ рабочими разсчитаться — закладываемъ… А тутъ, одинъ годъ — все вымокло, другой — все высохло… Петля затягивается все туже и туже… А Маня таетъ на глазахъ…
— Да разв такъ много денегъ нужно на жизнь? — спросилъ Иванъ
Онъ запнулся отъ того, что на языкъ просилось „на такую жизнь, какъ вы ведете“, но онъ побоялся обидть товарища.
— Конечно, немного… Да теперь мы ужъ только работаемъ на дтей, да на банки… Только изъ-за этого и бьемся… Въ начал нужно было занимать, чтобы устроить имнье… Вдь жен дали запущенное барское гнздо… Доходовъ никакихъ, одни расходы… Но она здсь родилась, здсь и выросла… Жизнь въ Москв — была для нея невыносимой… Она все говорила: только въ деревн видишь и ощущаешь Бога. Ну, я и бросилъ службу… Перехалъ сюда… И, дйствительно, позналъ Бога… Какъ, бывало, выйдешь съ солнышкомъ на работу: весь лугъ блеститъ, точно брилліантами усыпанный, воздухъ весь золотой, просторъ, радость! Чувствуешь, что въ насъ и вокругъ насъ совершается что-то таинственное и великое, ощущаешь присутствіе чего-то непостижимаго, вчнаго. Въ город я не понималъ этого… Я ходилъ на службу, возвращался домой, отдыхалъ, игралъ въ карты. И мн было хорошо. А Ман тсно было… Хотла непремнно перехать въ деревню… Вотъ мы и поселились здсь… И она работаетъ, не покладая рукъ, и не жалуется никогда, только я вижу, какъ она мучается… Замтилъ ты, какъ она испугалась, когда увидала тебя?
— Нтъ. А почему?
— А потому, что она все время, бдная, какъ на вулкан… Все ждетъ: придутъ и выселятъ насъ отсюда. Работали мы, работали, а въ одинъ прекрасный день — пошли вонъ! На куда? Куда я теперь гожусь? Пятнадцать лтъ живу дикаремъ, уже все забылъ, отъ всего отсталъ. „И деревьямъ для ихъ процвтанія необходимо, чтобы ихъ колыхалъ втеръ“. Да для Мани разстаться со Знаменкой было бы теперь уже немыслимо…
И, замтя, что она подходитъ къ нимъ, онъ бодро сказалъ:
— Иди же къ намъ, Манюша. Что, Мурка заснула?
Она, худенькая, блдная въ своемъ черномъ подрясник, какъ-то сливалась съ безцвтными красками вечера, наступившаго посл знойнаго дня.
Она подошла къ столу и сла. Вс ея движенія были спокойны и просты. Ни одного лишняго жеста, ни одной принужденной позы. И говорила она какъ-то устало-спокойно, и смотрла такъ, будто все это она видла тысячу разъ и ничто не волнуетъ ее.
— Мурка заснула? — опять спросилъ Печниковъ.
— Да… Сейчасъ только… Желудокъ у нея разстроился… Должно быть, отъ крыжовника… Я много ла сегодня…
— У насъ просто, — со смхомъ сказалъ Печниковъ пріятелю. — Ты, братъ, не удивляйся.
— Чему же тутъ удивляться? — замтила Марья Дмитріевна. — У васъ есть дти?
— Да, — коротко отвтилъ Иванъ Петровичъ.
— Мать кормила сама?
— Нтъ, кормилица…
— Такъ наврно вы знаете, какое горе, когда кормилица настся чего-нибудь неподобающаго.
— Это уже такъ давно было, — уклончиво
— А у васъ уже большія дти?
— Одной тринадцать, младшей десять.
— Он съ вами, въ Т.?
— Нтъ… Он въ Москв, въ институт.
— А мальчиковъ нтъ?
— Нтъ…
— Вотъ это счастье! — искренно воскликнула она. — Мальчикъ — страшная отвтственность… Главное, въ смысл аттестата. Все будущее въ этомъ…
— А разв дешево онъ достается? — подхватилъ мужъ. — Я не говорю ужъ, сколько бдные мальчики мучаются, но и намъ не сладко… Самъ можешь сосчитать, во что намъ ихъ аттестаты зрлости вскочатъ. По двсти рублей въ годъ за каждаго плачу нмцу-учителю, у котораго они живутъ. Да одть ихъ, да отвезти туда, да привезти. А болзни?.. Еще Мурку Богъ далъ. Второй годъ, а она не ходитъ. Все у матери на рукахъ… А Ман работать надо…
— Ну, Сеняша, — мягко остановила она его, — это все пустяки! Многіе ли и такъ живутъ, какъ мы? Вс люди маятся. Посмотри кругомъ… Если мы волочимся животомъ по земл, то что же они? Намъ лишь бы дтей на ноги поставить…
Иванъ Петровичъ медленно махалъ вткой, мухи летали кругомъ него безъ перерыва.
— Брось ты это занятіе, — обратился къ нему Печниковъ. — Только себя безпокоишь и мухъ со скатерти спугиваешь… Маня! Принесла бы ты намъ твоихъ липкихъ листковъ! Ты видалъ ихъ? Вотъ еще, братъ, свинство люди придумали…
Марья Дмитріевна пошла въ домъ, а онъ, близко нагнувшись къ Ивану Петровичу, сказалъ:
— Ты видишь? видишь? Вдь она шла за меня на счастье, я не на такую жизнь… Заботы, нужда, вчная боязнь за будущее дтей… Весь смыслъ ея существованія: поставить дтей на ноги. А для чего? Что бы они ставили своихъ дтей на ноги, и т. д. до безконечности. Непрерывныя дроби! Понимаешь? У меня здсь столяръ работалъ — чудакъ такой, я любилъ съ нимъ поболтать… Такъ онъ говорилъ: „живемъ для поколнія!“ Для поколнія!
И Печниковъ опять громко расхохотался.
— Для поколнія! И это жизнь! Моя теща говорила, бывало, ни къ селу, ни къ городу: c'est la vie, mon enfant! C'est la vie!
Онъ, видимо, захмллъ и опять сталъ хохотать.
— Поколнія! — мрачно проговорилъ Иванъ Петровичъ. — А когда твоя жена спросила меня про моихъ дтей — я такъ просто, такъ до ужаса просто, отвтилъ ей: у меня дв дочери, об въ институт… И она удовольствовалась этимъ отвтомъ…
— А что же? — недоумвая и силясь понять, спросилъ Печниковъ.
— А то, что мерзость это! Мерзость! Мать и отецъ своимъ страстямъ предаются: она — незаконной любви, онъ — ревности, а двченки брошены на чужія руки, въ чужія стны, къ чужимъ сердцамъ!.. Ты вотъ говоришь про себя, что одичалъ, людей не видишь, встаешь съ солнцемъ, работаешь, какъ негръ… Изъ-за чего? Ты поясняешь мн: дти! А у насъ?! Дв двочки, ангелы голубоглазые, одной тринадцать, другой десять лтъ… А мы отдаемъ ихъ чужимъ людямъ коверкать ихъ души, длать ихъ куклами какими-то…
— Бываетъ, бываетъ, — уклончиво замтилъ Печниковъ. — Не вс матери способны воспитывать дтей… Моя Маня тоже только баловать ихъ уметъ…