Мулен Руж
Шрифт:
– Художником! – повторила она. – Но, Анри…
– Я знаю, что ты сейчас мне скажешь, – поспешно перебил он мать, предвидя возражения. – Но ведь мне и выбирать-то особенно не из чего. Ну чем еще я могу себя занять, чем? И потом, мне всегда нравилось рисовать. Помнишь, какие портреты я писал в замке? А быка, которого я непременно хотел нарисовать для монсеньора архиепископа? Конечно, – поспешно добавил Анри, – прежде всего нужно выяснить, есть ли у меня хоть какой-то талант. Вот я и подумал, что, возможно, господин Пренсто – помнишь
Ее задумчивый взгляд устремился куда-то в темноту осенней ночи. Конечно, несколько уроков рисования мальчику не помешают. Напротив, помогут хотя бы на время забыть об одиночестве. Какое-никакое занятие… А это очень важно – он должен всегда быть занят…
Между стареньким глухонемым учителем и семнадцатилетним калекой с самого начала установились искренние и чуткие отношения. Они понимали друг друга без слов, выражая чувства и мысли языком мимики и жестов и лишь в крайних случаях прибегая к помощи маленького блокнота.
Пренсто не был великим художником, но он быстро распознал феноменальный талант ученика и был не на шутку встревожен данным обстоятельством. У мальчика были налицо все задатки художника-импрессиониста! Он смело использовал цвет, он стремился к новизне! И это была катастрофа. Людям не нравились яркие, бросающиеся в глаза картины, они желали видеть спокойные, приглушенные тона. Так что пусть он с самого начала научится рисовать правильно, так, как надо. Главное – уметь оперировать небольшим количеством цветов. Для начала это будет черный. Только черный.
Однажды утром Анри увидел на столе гипсовую статуэтку скачущей лошади, а также лист белой бумаги и множество остро отточенных палочек древесного угля. Он с готовностью засел за мольберт. Когда эскиз был готов, учитель одобрительно кивнул и передвинул статуэтку, слегка ее развернув, после чего невозмутимо вернулся к прерванной работе. К концу дня пол в студии устилали угольные наброски скачущего жеребца, а Анри с недовольной миной трудился над двадцать восьмым рисунком.
С тех пор каждое утро на столе его дожидались новая статуэтка, стопка бумаги и уголь.
– Господин Пренсто, – отчаянно жестикулируя, запротестовал он однажды, – может быть, вы все-таки позволите мне писать красками?
В ответ Пренсто лишь покачал головой, и Анри снова взялся за уголь, время от времени бросая свирепые взгляды на учителя, который делал вид, будто не замечает его недовольства.
– Лошади! Лошади! Лошади! – разорялся Анри за обедом. – Знаешь, мам, сколько раз он сегодня заставил меня рисовать одну и ту же несчастную кобылу? Ровно тридцать семь раз! Эти клячи мне уже снятся! А я ведь так хотел рисовать портреты!
Адель посочувствовала сыну, в душе тайно надеясь, что в конце концов затея ему надоест.
Однако Анри день за днем возвращался в студию. И вот однажды утром он увидел натянутый
– О, спасибо, господин Пренсто! – Он был вне себя от счастья. – Я даже не знаю, как вас благодарить.
Анри тут же бросился откручивать крышки тюбиков и выдавливать глянцевые полоски на чистенькую палитру.
– Странно! – вскоре заметил он, сосредоточенно разглядывая аккуратный ряд тюбиков. – Похоже, здесь нет желтого… И зеленого! И синего тоже! И КРАСНОГО!
С каждым новым восклицанием голос его повышался. И вот гневный взгляд ученика встретился с невинным взглядом недавнего благотворителя.
– Господин ПРЕНСТО!
Оперевшись на трость, он склонился над коробкой, вслух зачитывая ярлыки.
– Табачный! Мумия! Каштановый! Темно-коричневый! Красное дерево! Это неслыханно! Жженая умбра! Охра! Терракотовый! И разумеется, черный! Черный – слоновая кость, сажа! Тут столько черного, что им запросто можно выкрасить целый паровоз!
Он глядел на учителя, чувствуя себя прокурором, держащим речь перед судом присяжных.
– Как и что, по-вашему, я смогу нарисовать коричневым и черным? Господин Пренсто, как же вы могли сделать такое?
В руках у Пренсто появился маленький блокнот.
«Яркие цвета коварны, – написал старый художник. – Их следует использовать с осторожностью. Рембрандт мог сделать полумрак светящимся изнутри. Учись делать то же самое».
– Но ведь я не Рембрандт! – заорал Анри, прочитав записку. – Я не хочу рисовать, как Рембрандт! Рембрандт – это прошлый век…
Пренсто тем временем вернулся к своему мольберту. Анри со вздохом выдавил на палитру немного темно-коричневой краски и принялся за работу.
Минуло еще несколько счастливых недель.
Время летело стремительно. В окна стучали тяжелые капли унылого дождя, но в студии было тихо, тепло и уютно. Конечно, коричневый цвет и его оттенки вряд ли считались самыми красивыми цветами на свете, однако даже от такого рисования можно было получать удовольствие. Это напоминало игру на рояле в нижнем регистре – все лучше, чем не подходить к инструменту вообще…
Изредка Анри появлялся возле мольберта мастера и отчаянными жестами и взглядом выпрашивал у него капельку яркой краски.
– Господин Пренсто, ну, пожалуйста, дайте мне немного желтого! Мне без него не обойтись. Взгляните сами.
И всякий раз художник поднимался со своего места и шел внимательно исследовать холст ученика, после чего возвращался к своим краскам, выбирал нужный тюбик и осторожно выдавливал микроскопическую каплю желтой краски на палитру Анри.
После этого у него в руках появлялся неизменный блокнот. «Желтый – самый коварный изо всех цветов. Его не должно быть слишком много – это как тарелки в оркестре».