Мулен Руж
Шрифт:
– Нет, нет и нет! – произнес он наконец таким тоном, словно обращался к дебилу. – Ты должен сказать: «Рубенс? Да пошел он в задницу! Черт возьми, он просто ничтожество, его мазня годится только чтобы ею подтираться!» Понял? Тогда всем сразу станет ясна твоя точка зрения. – Он смотрел на своего протеже сверху вниз, и его маленькие темные глазки были полны невыразимой нежности.
Анри подспудно чувствовал, что наставник подобным образом готовит его к вхождению в студенческую компанию. И он не ошибся. Наступил день, когда Рашу небрежно обронил:
– Сегодня идем в «Нувель». Я хочу познакомить тебя со своими друзьями.
«Новые
Они холодно поздоровались с Анри, после чего демонстративно забыли о его существовании, как ни в чем не бывало продолжив прерванную беседу. Анри же ничего не оставалось, как молча потягивать пиво.
Это могло показаться странным, но именно его молчаливость в конце концов разрушила их предубеждение. Как и всем любителям поговорить и прихвастнуть, им требовалась аудитория – любая аудитория. А в лице Анри они нашли благодарного слушателя, с готовностью внимающего историям их любовных похождений и невзгод, в основе которых неизменно лежали причины денежного характера.
Гози оказался первым, кто решил воспользоваться расположением Анри. Меньше чем через месяц после первых посиделок в «Нувель» студент как ни в чем не бывало подошел к нему в ателье во время перерыва.
– Ни за что не догадаешься, что со мной приключилось вчера вечером! – начал он с видом человека, которому только что довелось пережить нечто незабываемое.
Гози был молодым человеком болезненного вида с наивным взглядом. Он очень заботился о внешности, которая, сказать по совести, оставляла желать лучшего, и явно недооценивал свой талант, которым он, кстати, обладал. Помимо всего прочего он питал страсть к ярким жилетам, на которые тратил большую часть скудных средств, и был непоколебимо уверен, что ни одна женщина не может устоять перед волевым взглядом и надушенной бородой. Поэтому он мог часами простаивать перед зеркалом, тренируя гипнотический взгляд, и регулярно мариновал нелепую бороду в розовой воде.
– Возвращаюсь я домой, – продолжал он, воодушевленный вниманием Анри, – и решаю заскочить в небольшое бистро на углу. И представляешь, что я там увидел?
Он увидел молодую женщину неземной красоты – она безутешно рыдала. Разумеется, он подсел к бедняжке и стал расспрашивать о ее горе. Между двумя всхлипами она доверилась ему, поведав печальную историю, как домовладелица выставила ее на улицу, потому что она не смогла вовремя заплатить за комнату. Гози, понятно, проникся сочувствием к несчастной. Его гипнотические взгляды и тончайший аромат бороды, которую он вплотную придвинул к носу незнакомки, способствовали тому, что между ними вспыхнуло взаимное влечение. Они ушли из бистро и вскоре оказались в комнате у Гози, где их во всех отношениях перспективная дружба мгновенно переросла в пылкую любовь. В ту поистине незабываемую ночь Бабетта – так ее звали – была неподражаема: она оказалась женщиной бесконечного обаяния, исполненной пылкой страсти и не чуждой некоторой изысканной развращенности.
И
– Понимаешь, я только позавчера купил вот этот жилет, – он ткнул пальцем в великолепный жилет лимонно-желтого цвета, – так что…
Анри все понял. Он осторожно достал из кармана золотую монету в двадцать франков, которую Гози принял у него как бы с неохотой, но по всему было видно, что он очень даже доволен таким поворотом событий.
Через неделю настал черед Анкетена обращаться.
– О, я потерял ее! – страдальчески стонал он. – Такая девушка! Богиня! – В отличие от Гози, имевшего обыкновение порочить бросавших его подружек, Анкетен при расставании был склонен их идеализировать. – Мне не следовало водить ее в Лувр!
Анкетен был красавчиком-блондином. Девицы обычно оглядывались на энергично жестикулирующего белобрысого молодого человека в поношенном цилиндре. Его отношения с женщинами не складывались, по большей части из-за иллюзий, что он питал на их счет. Анкетена ужасали их невежество и глупость, и он честно пытался хоть немного просветить своих любовниц. Пытаются же некоторые мужчины привить подружкам представление о благочестии – увы, с тем же успехом. Он блистал перед ними образованностью, когда требовалось просто промолчать. Или же тащил бедняг в Лувр, дабы приобщить их души к шедеврам высокого искусства, в то время как сами девицы предпочли бы остаться дома и заняться чем-нибудь, с их точки зрения, поинтереснее.
– Я потерял ее в зале фламандских примитивистов, – вздохнул Анкетен. – Никогда больше не пойду в этот проклятый музей.
Излив таким образом душу перед Анри, он почувствовал себя гораздо лучше. А неделю спустя уже упорно работал над приобщением к прекрасному молоденькой прачки, с которой совсем недавно познакомился на танцах.
Рене Гренье последним из всех преодолел предубеждение перед Анри. Но в конце концов и его холодная сдержанность постепенно переросла в подлинное дружелюбие. Однажды он даже пригласил Анри в свою небольшую двухкомнатную квартирку на улице Фонтен.
– Видишь вон то окно? – Он указал на противоположную стену внутреннего дворика. – Студия Дега! Иногда даже видно, как он курит или читает газету.
Анри в этой компании почувствовал себя своим. Теперь у него появились друзья, самые настоящие друзья!
И вот как-то раз июньским утром профессор Бонна прибыл в мастерскую в на редкость хорошем настроении. Узкое лицо профессора светилось от счастья, когда он объявлял, что из-за большого объема работы не имеет более возможности проводить занятия и вынужден расформировать класс.
– Но вам не стоит унывать, – заверил он ликующих студентов. – Я договорился с коллегой по Академии, профессором Фернаном Кормоном. Он готов предоставить места тем из вас, кто пожелает продолжить учебу.
Студенты бурно радовались внезапной свободе.
На углу бульвара Клиши Франсуа Гози взобрался на фонарный столб и посылал воздушные поцелуи вслед каждой женщине, а Рашу, закинув руки за голову, исполнял танец живота под аккомпанемент восточных мотивов, извлекаемых Луи Анкетеном из гармоники. Рене Гренье как раз пускал шляпу по кругу, когда два усатых жандарма прервали представление на том основании, что оно было непристойно и наносило вред общественной нравственности.