Мургаш

Джуров Добри

Между тем поползли слухи, что нас отправляют к турецкой границе. Естественно, тут же возник вопрос: для чего? Возможно, туда стягивают войска?

Мы погрузились в вагоны с надписью «8 лошадей или 56 человек». Это был обыкновенный солдатский транспорт. Устроились кто как смог и вскоре заснули.

Ехали долго и прибыли в Любимец. Оттуда пешим строем должны были направиться к новому месту расположения.

На станции стояли долго. Я успел увидеться со всеми членами полкового актива и условиться с ними о пароле на случай, если потребуется срочно

связаться друг с другом.

Полк расквартировали в селах Дервиш, Курган, Лисово и Крумово. Я решил прощупать настроение хозяев того дома, где нас разместили. По-видимому, им надоели такие квартиранты, как мы. А мы старались как-то расположить к себе этих людей. Шорники чинили им сбрую, сапожники — обувь, кладовщики умудрялись при случае передать женщинам кулек-другой рису или сахару.

Полевая страда уже закончилась, и по вечерам мужчины часто сидели в корчме или собирались около своих домов. И тогда начинались откровенные разговоры о том, какая тяжелая жизнь и когда только кончатся страдания людей. Мы рассказывали им о Советском Союзе, где на одной шестой земного шара сбылись мечты рабочих и крестьян.

2

Через две недели после нашего прибытия на турецкую границу офицеры начали подбирать наиболее грамотных солдат для отправки в школу младших унтер-офицеров. До этого мы, коммунисты, обычно старались не попадать в подобные школы, потому что отрицательно относились к службе в фашистской армии. Теперь же срочно собравшийся полковой актив решил, что ввиду назревающих военных событий будет полезно, если и наши люди попадут в такую школу. Туда направили Давида Маринова, Бочо Атанасова, Илию Снирова, Ивана Цачева, меня и других. В школе вокруг нас группировались те курсанты, которых возмущал произвол некоторых унтер-офицеров и издевательства офицеров.

Школа находилась в селе Любимец. Мы жили в помещении местной школы, дети же занимались в классах, разбросанных по сельским избам.

Располагались мы повзводно: в каждой комнате, застланной соломой, размещался взвод курсантов. Нам выдали по два одеяла: одно для подстилки, другое — для укрывания. И хотя стояла осень, по ночам мы не могли спать от духоты. Теснота была невыносимая.

Наш помкомвзвода прибегал к странным «педагогическим» приемам. Встанет, бывало, спиной к стене и командует:

— В затылок за мной становись!

А как станешь за ним, если там стена?

Но команду надо выполнять, а то под арест попадешь. И мы бросались в соседнюю комнату и там выстраивались.

Или пошлет кого-нибудь из нас вниз во двор и прикажет трубить. Парень вовсю старается, а он сделает знак рукой — возвращаться, дескать. Тот возвращается.

— Почему не трубил? — с возмущением кричит помкомвзвода.

— Трубил я, господин унтер-офицер.

— Ах, ты еще и врешь! Марш вниз! И так труби, чтобы в Свиленграде слышно было!

По вечерам после отбоя помкомвзвода имел обыкновение тихонечко подкрадываться к дверям; и чуть только услышит разговор, тут же врывается в помещение

и начинает шуметь:

— Кто не хочет спать, может идти нужники чистить! Вы что тут — на базаре?..

И так орет, ругается, пока всех не разбудит.

Мы молчали и терпели сколько могли. Но однажды вечером после поверки, заметив, что унтер-офицер притаился за дверью, начали смеяться. А он только того и ждал. Распахнул дверь и засветил фонариком:

— Кто здесь смеется?

— А ты угадай, — отозвался из темного угла чей-то голос.

— Это что еще такое? Кто дерзит, встать сейчас же! — Унтер-офицер направил луч света в угол комнаты. Но там все лежали молча. И тогда в противоположной стороне раздался голос:

— Убирайся отсюда, свинья, не мешай спать.

Унтер-офицер был взбешен. Он ринулся искать обидчика. Но тут кто-то ловко подставил подножку, и он упал. На голову ему быстро набросили одеяло. Мы все дружно навалились и начали бить его кулаками. Под конец я, изменив голос, прошептал:

— Вались отсюда и помни: пожалуешься — утопим в Марице.

С того дня издевательства унтер-офицера прекратились.

Прошло несколько дней, и наш взводный поручик Кынчев вызвал меня к себе. Он сидел в учительской комнате, превращенной в канцелярию унтер-офицерской школы, и после того как я по всем правилам устава представился ему, с холодной любезностью предложил мне стул:

— Садитесь, Добрев.

Обычно ко мне обращались на «ты», а эта официальность, как и любезное приглашение сесть, не предвещали ничего хорошего.

— Вы грамотный человек, и я хотел бы услышать ваше мнение по некоторым вопросам, связанным с нашей службой и жизнью здесь.

Что же он хочет? Я насторожился и спокойно сказал:

— Я вас слушаю, господин поручик.

— Нам известно, что среди курсантов есть лица, которые подрывают авторитет своих командиров, склоняют к неповиновению и даже бунту других солдат. За это они могут крепко поплатиться.

«Ага, значит, унтер-офицер пожаловался!»

— Не понимаю вас, господин поручик…

— Среди солдат ведутся разговоры, что часть продуктов, предназначенных для них, идет на сторону. Верно ли это?

— Я не слышал таких разговоров, господин поручик. Но, возможно, они есть. Ведь нас кормят здесь почти как заключенных.

— Ах да, я и забыл, что вы имеете тюремный опыт, — съехидничал Кынчев.

— Я только сравниваю, господин поручик. Возможно, что по какой-то причине не доставлены были некоторые продукты, которые мы потом получим…

— Слушай, Добрев! — Кынчев неожиданно перешел на «ты». — Давай говорить прямо. Недавно вы избили своего помкомвзвода, а тот, дурак, забыл, что у него на боку висит пистолет. — Голос Кынчева сразу перешел на фальцет. Лицо его побагровело. — Этого болвана следовало бы посадить на месяц под арест. Позволить, чтобы собственные солдаты избили! Позор! Это не армия, а стадо свиней. Во время войны за такие вещи полагается расстрел. Понимаешь? Расстрел! А сейчас — война.