Музыка души

Курлаева Анна Владимировна

***

Зима в Париже выдалась необычайно снежная, так что он стал похож на Петербург. С той лишь разницей, что в России умели снег убирать, а здесь целые пирамиды торчали по улицам, едва-едва можно было проехать — и то шагом. Петр Ильич вел праздный образ жизни: бродил по улицам, ходил в музеи, театры и на концерты. В общем, жил сибаритом.

На следующий день по прибытии в Париж он завтракал в небольшом уютном ресторанчике на берегу Сены, откуда открывался чудесный вид на Нотр-Дам. Попивая кофе, он листал «Gaulois», как вдруг наткнулся на заметку о покушении на жизнь царя в Москве. Новость заставила

забыть и про еду, и про наслаждение пейзажем. Газета сообщала, что заговорщики устроили на железной дороге взрыв. К счастью, первым шел свитский поезд, и государь остался жив. Петр Ильич был возмущен до глубины души. В ужас приводила мысль, что бессмысленное революционерство уже не первый год подтачивает силы России. Французские журналисты замечали, что обращение государя к родителям, которое он сделал в своей речи, не есть средство искоренить зло. И Петр Ильич был с ними абсолютно согласен. Лучше было бы собрать выборных со всей России и вместе с представителями народа обсудить меры к пресечению. Неужели не понимают эти люди, что подобные революционные выступления отдаляют реформы и возбуждают реакцию? Кучка убийц воображала, что ведет за собой Россию. Как же все это отвратительно!

Гуляя после завтрака по знакомым и любимым парижским улицам, Петр Ильич неожиданно нос к носу столкнулся с Николаем Дмитриевичем Кондратьевым. Сразу бросилась в глаза его невероятная худоба – он давно был тяжело болен. Однако его неистребимая жизнерадостность никуда не делась. Завидев друга, Николай Дмитриевич весело воскликнул:

– Петр Ильич! Какая встреча! Давно ли в Париже?

– Только вчера приехал.

– А я так уж целый месяц здесь. Не хочешь ли поселиться со мной? Я нашел чудесный отель – тихий, уютный, недорогой к тому же.

– Благодарю за предложение, но меня вполне устраивает мой.

Петр Ильич не стал говорить, что как бы ни был рад видеть друга, жить он хотел отдельно. С годами он все больше сторонился людей – даже близко знакомых. Одна мысль о том, что кто-то будет вторгаться в установленный порядок дня, вызывала отторжение.

Закончив вчерне концерт, он уехал в Рим, где его ждал Модест со своим воспитанником. Петр Ильич уже начинал проклинать свою скитальческую жизнь и жалеть, что нигде не устраивается надолго. Путешествия все больше утомляли, хотелось найти хоть какой-нибудь постоянный уголок.

Однако тоска и плохое настроение исчезли без следа, стоило прибыть в Рим. Что за солнце! Что за небо! Что за теплота! Модест с Колей были очарованы Вечным городом, и Петр Ильич отказался от первоначальной идеи уговорить их переехать.

Из окон квартиры, приготовленной братом, открывался великолепный вид – весь Рим как на ладони. Поселившись сначала в северной комнате, Петр Ильич сразу понял, что жить там невозможно. Она выходила на двор казармы, где целыми днями проводились упражнения солдат: пальба, сигналы и прочий шум. Так что он перебрался поближе к Модесту – в комнату с камином.

На католическое Рождество братья слушали торжественную мессу в соборе святого Петра. Колоссальное величие собора потрясло Петра Ильича. Народу собралось много, но в сравнении с размерами храма громадная толпа казалась ничтожной кучкой. В бесчисленных приделах служились глухие мессы, священники с дарами, сопровождаемые небольшой процессией, беспрестанно переходили по разным направлениям. Все это было полно движения и живописно. И все-таки в тысячу раз больше любил Петр Ильич православную литургию, где все присутствующие в храме видят и слышат одно и то же, где весь приход предстоит, а не снует из угла в угол. Она менее живописна, но гораздо трогательнее и торжественнее.

Шум и суета Рима мешала усидчиво заниматься – Петр Ильич больше гулял по улицам, чем сидел за столом. Зато в Италии всегда

можно услышать прелестные народные песни. Он не уставал восхищаться красотой итальянских голосов. Уличные певцы давали бездну пищи для вдохновения, и, собрав слышанные от них народные мелодии, он написал «Итальянское каприччио».

Модест, успевший неплохо изучить Рим, каждый день водил брата осматривать те или иные достопримечательности. Однажды они поехали на Via Appia – древнюю дорогу в Неаполь. По обеим сторонам возвышались саркофаги, мавзолеи, надгробные плиты всевозможных форм. Когда-то здесь кипела жизнь, двигались толпы людей, богатые колесницы с римскими патрициями, носилки, пешеходы… А теперь дорога пустынна и безмолвна, как те могилы, что стоят вдоль ее. Братья прошли две версты, не встретив ни единого живого существа – туристов, и тех не было. В подобные моменты с особой остротой ощущаешь бренность и краткость человеческой жизни и невольно задумываешься о Вечности.

Они побывали в музеях Капитолия, Палатинском саду и на развалинах дворца Цезарей, заинтересовавшего Петра Ильича своей историей. Посетили Ватикан, где осмотрели за раз Пинакотеку, Ложи, Станцы и Сикстинскую капеллу. Не особенно увлекавшийся живописью и не разделявший энтузиазма Модеста, в этот раз Петр Ильич понял, сколь важно долго и пристально всматриваться в картину. Он сидел перед «Преображением» Рафаэля и поначалу не видел в картине ничего особенного. Но постепенно он начал понимать выражения лиц каждого из Апостолов и чем пристальнее вглядывался, тем больше проникался прелестью общего и деталей.

Сильное впечатление произвел на него Микеланджело. Долго Петр Ильич созерцал его скульптуру «Моисей». Пророк был изображен встающим и обратившим голову в ту сторону, где приносится жертва Ваалу. Лицо его было гневно и грозно, фигура — величественна и повелительна. Чувствовалось, что стоит ему встать и произнести слово — и заблуждающаяся толпа встанет перед ним на колени. Грандиозная статуя.

Но только он начал действительно наслаждаться, как появился Модест и напомнил:

– Пошли: скоро три часа, а надо еще в Сикстинскую капеллу зайти.

Оглушенный обилием разнообразных впечатлений Петр Ильич решил, что не смог бы долго жить в Риме. В нем слишком много интереса. Некогда помечтать, некогда углубиться в себя, и в итоге чувствуешь себя вечно усталым.

Беспечальное существование отравили тревожные вести с родины. Анатолий писал, что отец тяжело заболел тифом. В течение трех дней он был безнадежен, лежал в сильнейшем жару, метался, никого не узнавал, не мог говорить. Его считали столь близким к концу, что не стали телеграфировать Петру Ильичу с Модестом о болезни, считая, что они все равно в живых его не застанут. Однако удивительно сильная натура Ильи Петровича взяла свое – ему стало лучше. Поскольку с тех пор никакой телеграммы не последовало, Петр Ильич решил, что отец выздоравливает. Но страшно подумать, какие следы оставит эта болезнь в его-то годы! Жаль было и бедняжку Александру, оказавшуюся с больной катаром желудка Таней у постели умирающего отца. Да и сама она страдала от камней в почках. Боли были так сильны, что для обеих созвали консилиум из трех докторов, которые посоветовали отправиться на юг, как только позволит состояние здоровья.

Петр Ильич совсем было успокоился насчет отца, как вдруг пришла телеграмма от Левы, сообщавшая, что ему стало гораздо хуже. Посовещавшись, они с Модестом решили вернуться на родину проводить отца в последний путь. Но уже на следующий день получили еще одну телеграмму, на этот раз от Анатолия:

 «Папа умер. Спокойно, без больших страданий. Можешь не приезжать. Александра и Таня чувствуют себя хорошо».

А еще несколько дней спустя от Толи пришло уже подробное письмо с описанием болезни и смерти отца: