Музыка души
Шрифт:
Воспользовавшись своим пребыванием в Петербурге, Петр Ильич повидался с сестрой и племянницей Натальей, которую привезли учиться в Annen-schule. Однако вместо радости от этого свидания он получил одно беспокойство. Тася, когда ее отвозили в школу, выглядела бесконечно унылой. В первый раз пришлось вернуться обратно, поскольку бедная девочка, хоть и не плакала, но так тряслась, что Александра не смогла ее там оставить. Только к вечеру Тася успокоилась, и на следующий день поехали снова. Петру Ильичу до слез было жаль бедную племянницу: он прекрасно помнил, как сам тосковал, очутившись в Училище правоведения, и как никто понимал ее чувства.
Но вот настал самый страшный момент – Саша покинула Петербург, возвращаясь в Каменку. Тася так плакала
Позже, прощаясь с братом, Александра попросила:
– Петруша, ты ведь остаешься пока в Петербурге. Навещай Тасю, поддержи ее. Ей легче будет привыкнуть, если кто из родных будет рядом.
Конечно, Петр Ильич обещал сделать все, что в его силах.
Он навещал племянницу ежедневно, стараясь развлечь ее. Скоро она ободрилась, начала свыкаться с новым положением и даже повеселела. И школа, и начальница Петру Ильичу понравились, и это тоже утешало. Однако, когда он собрался в Москву, выяснилось, что после отъезда матери Тася была только потому относительно весела, что он часто с ней виделся. При прощании с дядей она так рыдала, что тот решился уговаривать Александру забрать дочь домой или хотя бы сделать ее приходящей.
Москва принесла только скуку и разочарование. Нет, поначалу Петр Ильич с радостью встретился с друзьями из музыкального мира. Но скоро понял, как сильно отдалился от них за это время: их образ жизни, их личные интересы и отношения, их пререкания и недоразумения – все это стало так для него чуждо! С одним только Юргенсоном общение по-прежнему радовало. Друг в свойственной ему иронической манере поделился последними новостями:
– Был у меня намедни Римский-Корсаков. Пришел узнать, можно ли на меня рассчитывать или надо отложить попечение временно или совсем. Я ему и рассказал, как я понимаю: что я-де согласен саночки возить, но с условием, чтобы иногда и кататься, ибо смешно будет, если я буду издавать тяжеловесные квартеты с убытком в нескольких сот рублей, а вещи, на которые есть сбыт, достанутся Бесселю. Он согласился с верностью моих доводов, но свалил тогдашнюю неудачу на тебя! Надо же было souffre-douleur [26] найти! Словом, он припер меня к стене и вколотил в мой на минуту разинутый рот четыре фортепианных пьесы и, покуда я ими давился, втиснул туда же пятую. Гонорар он пожелал иметь твой! Я отклонил это тем, что сказал: «У нас особые условия с Чайковским, у нас назначение гонорара идет как по маслу». Он нашел, наконец, мерилу: «По примеру прежних лет, как за шесть романсов, кажется, сто тридцать рублей?» Когда я напомнил, что всего сто, то он поспешно согласился. «Итак, – говорю, – там за шесть – сто рублей, стало быть, тут за четыре – шестьдесят рублей». – «Маловато! – говорит Римский. – Я полагал бы восемьдесят рублей». – «Извольте», – говорю. «И знаете, – говорит ласково Корсаков, – я поищу у себя пятую пьеску, чтобы было сто рублей, с одной стороны, для округления цифры, а с другой – все одной пьесой больше в печати»!!!
26
Козел отпущения (фр.)
– Тяжела у тебя жизнь, братец, как посмотрю! – смеялся Петр Ильич.
Юргенсон усмехнулся:
– А давеча приходил Ланин в контору. Сидел от семи вечера до десяти, я все время писал в книгах своих, он болтал решительно обо всем. Кончил он займом. Я ему сказал в мягкой форме, что я, как человек со скромными средствами и большим семейством, не в состоянии дать взаймы на совершенно неопределенные сроки. А он: «Ну так – так дай». И я дал! – с некоторым недоумением собственным поступком заключил Юргенсон.
Петр Ильич хохотал уже в голос.
– Тебе смешно, – с деланной обидой заметил Петр
– Что бы мы все без тебя делали, друг мой! И я в первую очередь! – с улыбкой, но и искренней благодарностью заметил Петр Ильич.
Он действительно считал, что ему невероятно повезло с издателем. Петр Иванович не просто издавал все его произведения – зачастую в убыток себе – но и заботился о нем, как о ребенке. Вел все его юридические и финансовые дела: получал и высылал поспектакльную плату, оформлял счета, пересылал гонорары и корреспонденцию, в случае нужды одалживал деньги, выписывал газеты, собирал и передавал появлявшиеся в периодической печати рецензии на произведения Петра Ильича. И его шутливая фраза Римскому-Корсакову насчет того, что «у нас с Чайковским особые условия» была совершеннейшей правдой – больше ни одному композитору Юргенсон не платил таких крупных гонораров.
– Вот уж тебе-то не стоит чувствовать себя обязанным, – отмахнулся Петр Иванович. – Ты – солнце, освещающее мою фирму.
Петр Ильич даже немножко опешил от такого заявления.
Они долго еще проговорили, делясь последними новостями, обсуждая деловые вопросы. Петр Ильич остался на ужин, с удовольствием пообщавшись с детьми своего друга, которые приветствовали дорогого гостя восторженными криками.
***
Гранкино – имение Конради, где жил Модест со своим воспитанником – располагалось посреди бесконечной степи. Но осенью и степь имеет много прелести. Модест и Коля не ждали приезда Петра Ильича: когда он вошел, они занимались в кабинете, сидя за овальным столом. Повернувшись на шаги и увидев брата, Модест вскрикнул от удивления и в следующее мгновение бросился его обнимать. Его сразу же сменил Коля, со счастливой мордашкой повисший у Петра Ильича на шее.
– Ты как здесь оказался? – принялся расспрашивать Модест. – Я думал, ты телеграмму пришлешь. И все удивлялся – куда ты пропал?
– Извини, Модинька, – покаялся Петр Ильич, – замотался в столичной суматохе.
В Гранкине он чувствовал себя странно. Сначала преследовало какое-то недовольство собою, постоянная сонливость, пустота и скука. Потом он понял, что не хватает работы. Но, взявшись писать Второй концерт для фортепиано, Петр Ильич обнаружил, что и работа идет с напряжением, без большого расположения. Оставалось только много читать, дабы занять голову.
Заехав в Москву, чтобы закончить с корректурами, Петр Ильич отправился в Петербург. Столица встретила осенней серостью, промозглостью и пробирающими до костей ветрами. Зато проблемы со службой у Анатолия закончились, и он вернулся к своим обычным обязанностям. А здоровье отца значительно поправилось.
Петр Ильич навестил Тасю и обнаружил, что она вполне весела и довольна жизнью: к разлуке с домом она привыкла, ее баловали и развлекали по праздникам многочисленные дяди и тетки. К тому же она ожидала в скором времени приезда в столицу матери и сестры Тани. Училась Тася хорошо. Вот только все больше обнаруживала неровный, до странности обидчивый характер, из-за которого совершенно рассорилась с подругой матери, на попечении которой находилась. Да так рассорилась, что стала ненавидеть ее – пришлось перевести ее к одной из двоюродных теток. Узнав об этой истории, Петр Ильич пытался вразумить племянницу:
– Как же так, Тася? Это ведь вероломство по отношению к Норовым. Еще в сентябре ты так горячо ее любила! И вдруг из-за сущего пустяка устраиваешь сцены.
Тася неожиданно расплакалась и начала горячо защищаться:
– Ты не знаешь, дядя Петя, этой женщины! Она такая злая – уверяю тебя! Я не могла там оставаться.
Петр Ильич опешил от подобного взрыва ненависти к когда-то любимому другу. Странный ребенок Тася – хорошие качества у нее так перемешались с капризностью и даже злобой, что просто встаешь в тупик.