Музыка души
Шрифт:
По окончании спектакля все поехали в «Эрмитаж» [25] отмечать премьеру. Первая половина празднества получилась тягостной и мрачной из-за присутствия Антона Григорьевича, которому опера не понравилась. Не умея притворяться, абсолютно лишенный способности смягчать неприятную правду, он предпочел молчать. Его молчание удручающе действовало на всех присутствующих, а особенно на Петра Ильича, жаждавшего одобрения учителя, и Николая Григорьевича, ценившего мнение брата.
25
Известный
Но вот Антон Григорьевич раскланялся и покинул собрание, после чего все оживились, стало весело и шумно.
– «Евгений Онегин» – столь крупное достижение русского искусства, - с жаром доказывал Николай Григорьевич, – что его необходимо вынести на суд широкой публики. Опера непременно должна быть поставлена на большой сцене.
– Не думаю, что стоит это делать, – возражал Петр Ильич, – в ней есть множество недостатков, да и интимность музыкального замысла не понравится публике. Сам видел, как холодно ее сегодня приняли.
– Все это глупости и пустяки! Публику смутила близость изображаемой эпохи: они привыкли видеть в операх фараонов, эфиопских принцесс, царей и народные бунты. Но они быстро оценят гениальность твоей музыки, поверь. «Онегин» должен идти в Большом театре – я ручаюсь за успех!
Мало-помалу Петр Ильич сдался под напором Рубинштейна, и они принялись увлеченно обсуждать, что кое-где надо усилить оркестровку, а на балу шестой картины приписать танцы, поправить кое-какие мелочи…
Время показало правоту Николая Григорьевича: публика не слишком бурно аплодировала, зато колоссальный, небывалый в летописях русской музыки успех оперы выразился в бесконечном ряде полных сборов.
После дружеских посиделок Петр Ильич пошел к Юргенсону: обсудить накопившиеся дела, да и просто повидаться с другом и его семьей.
– У нас проблемы с литургией, – озабоченно сообщил Петр Иванович, когда они устроились в кабинете. – Певческая капелла конфисковала ее и запретила мне печатать.
– Почему? – Петр Ильич недоуменно приподнял брови.
– Потому что есть закон, по которому печатать и петь разрешается только те духовные сочинения, которые предварительно одобрены директором Придворной капеллы, то есть Бехметьевым, – сердито ответил Юргенсон. – А я, понимаешь, осмелился что-то издавать, не спросив у него разрешения. Бехметьев устроил дознание, на каком основании разрешена к печати твоя литургия. И хотя у нас есть разрешение Московского комитета цензуры духовных книг, обер-полицмейстер Козлов конфисковал все сто сорок три экземпляра.
– И что теперь делать?
Петр Ильич был огорчен и растерян. Ну, почему из-за никому ненужных формальностей рушится то, во что он вложил столько души?
– Начнем дело в суде, – решительно заявил Петр Иванович и, заметив, как друг при слове «суд» нервно поежился, добавил: – Не беспокойся. Правда на нашей стороне. Обещаю, мы выиграем это дело и Бехметьев еще заплатит убытки.
Он излучал столько уверенности и решительности, что Петр Ильич невольно улыбнулся.
По просьбе Анатолия Петр Ильич вернулся в Петербург, где брат потащил его знакомиться с Панаевой.
– Она замечательная женщина и твоя большая почитательница, – убеждал Толя.
Петр Ильич сдался, оговорив в качестве условия, что он пойдет в гости в сопровождении обоих близнецов и сидеть за столом будет между ними, дабы никто не надоедал ему разговорами и вообще поменьше обращали на него внимание.
За обедом, все еще чувствуя себя неловко, Петр Ильич едва участвовал в натянутой беседе, сидел с опущенными глазами, боясь, что если станет смотреть на окружающих, смутится еще больше. К счастью, здесь присутствовали давние знакомые – Жедринский и Леля Апухтин, благодаря остроумию которых обед прошел непринужденно.
Но надо же все-таки знакомиться с хозяйкой. И, решив, что лучший способ сблизиться с певицей – попросить ее спеть, Петр Ильич, сам не решаясь заговорить с Александрой Валериановной, передал свою просьбу через Анатолия. Та с радостью согласилась, и он сел за рояль. Братья, все это время не сводившие с него глаз, устроились, точно стража, по обеим сторонам от рояля. Если Панаева и удивилась, то виду не подала и встала чуть поодаль.
– Анатолий, попроси спеть что-нибудь из Моцарта, – тихо обратился Петр Ильич к брату.
– Петр Ильич просит Моцарта, – объявил тот весело.
Александра Валериановна запела арию Памины из «Волшебной флейты». У нее был чудесный голос, которым она в совершенстве владела. Петр Ильич был покорен. Когда ария закончилась, он опустил руки на колени и восхищено вздохнул:
– Как хорошо! – и обратился к другому брату: – Модест, попроси спеть что-нибудь еще.
Оба близнеца с сияющими лицами, явно наслаждаясь происходящим, хором обратились к хозяйке:
– Ему нравится, и он просит спеть еще что-нибудь.
Польщенная похвалой Панаева спела арию из «Дон Жуана», а потом – арию из «Сомнамбулы», которую Петр Ильич любил в ранней молодости, и несколько его романсов. Все больше очаровываясь ее талантом, он постепенно забыл про свое смущение, оживился, повеселел и, наконец, смог нормально общаться с хозяйкой. Она, в свою очередь, заулыбалась и облегченно вздохнула. Александра Валериановна оказалась милой интересной девушкой – умной, тактичной, с прекрасным вкусом. И почему он не может никогда нормально знакомиться с людьми без таких вот долгих привыканий? Он частенько сожалел об этой своей особенности, пытался бороться с ней, но безуспешно.
***
Петр Ильич разбирал свою корреспонденцию, когда вошел швейцар – дела Анатолия, у которого он остановился в Петербурге, шли в гору и он устроился как зажиточный барин.
– Вас просит какая-то дама, Петр Ильич. Называться отказывается, но приходила еще вчера и бродила, поджидая вас, около подъезда.
Сразу возникло подозрение, что это Антонина, и захотелось немедленно сбежать. Но Петр Ильич подавил малодушный порыв – лучше уж выяснить все сразу до конца – и вошел в кабинет брата, где ждала посетительница.