Музыка души
Шрифт:
Иван Васильевич говорил еще много и большей частью непонятно, из его слов Петр Ильич не вынес ничего ясного и определенного. Но то, что «Благодетель» попадет к Бегичеву – управляющему московскими театрами – воодушевляло.
К сожалению, театрально-литературный комитет пьесу не пропустил, и эта неудача страшно огорчила бедного Модеста. Как вдруг за него взялась хлопотать известная актриса Савина. И хлопотала так энергически, что дело сладилось: «Благодетеля» взяли для постановки в ее бенефис. Модест приободрился и повеселел. Петр Ильич со смешанным чувством подмечал в брате собственные черты: та же склонность впадать в депрессию от первой неудачи и столь же быстро переходить к восторгу, когда дела налаживались. Наверное, такие перепады настроения
***
Ветер трепал висевшую рядом с консерваторией афишу:
«14 декабря, в 10.00 состоится исполнение одиннадцати номеров из литургических песнопений, сочинения П. Чайковского».
По хрустящему снегу, выдыхая облачка пара на морозный воздух, толпы народа собирались на концерт. Обширный зал оказался переполнен, но в нем царила абсолютная тишина: в духовных концертах рукоплескания были запрещены. И определить, которое из песнопений произвело наибольшее впечатление на слушателей, было невозможно. Только по окончании дружные аплодисменты всего зала и несколько шумных вызовов автора показали, что публика осталась довольна.
Однако в толпе расходившихся слушателей Петр Ильич слышал возмущение «нецерковностью» музыки, под которой подразумевалась непохожесть на сочинения Бортнянского, Львова, Сарти, Березовского. С этим можно было себя поздравить — ведь именно к этому Петр Ильич и стремился. Но другая часть публики высказывала совершенно противоположное мнение и под «нецерковностью» подразумевала отсутствие древнецерковного стиля и сходство с произведениями Бортнянского и прочих. Третьи остались недовольны бедностью пикантных и интересных музыкальных сочетаний. Четвертые, напротив, и те немногие контрапунктические подробности, которые изредка встречались в музыке песнопений, находили лишними и взывали к строгости Палестрины. Наконец, пятые негодовали на дерзкую попытку светского композитора. От столь противоположных порицаний просто опускались руки.
Но чувствительнее всего Петра Ильича обидела статья Московского архиепископа Амвросия в газете «Русь», которую он прочитал на следующее утро за завтраком:
«Литургия есть священнодействие, совершаемое служителями церкви при живом, деятельном духовном участии поющих, молящихся и тем паче причащающихся. Она есть живое тело, неразрывное целое, действенное и высшее проявление и движение духовной жизни верующих. Но вот для наслаждения «музыкальной игрой звуков», без всякого внимания к великому значению песнопений Божественной литургии, забыв ее истинную цель, вынув, так сказать, существо ее – святое Таинство и все слова священнодействующих, всю ее с обращаемой к молящимся стороны переносят в публичный зал и перед любителями музыки, за деньги, исполняют ее Божественные песнопения. Очевидно, что песнопения Божественной литургии были взяты г. Чайковским только в виде материала для его музыкального вдохновения (так как он не назначал их для церковного употребления), как берутся исторические события и народные песни и легенды. Высокое достоинство песнопений и уважение к ним нашего народа были для него только поводом приложить к ним свой талант. Это было либретто для его духовной оперы, которая и была исполнена певцами».
И если с первой частью Петр Ильич был полностью согласен, то никак не мог понять, с чего же владыка Амвросий взял, что он не назначал эти песнопения для церковного употребления? Откуда такие выводы? Ведь как раз наоборот — всею душою он желал, чтобы его литургия пелась в церкви. Может, его стремление исправить испорченную западным влиянием церковную музыку и вернуть ее к истокам было излишне самонадеянным, но никакого оскорбления в нем не было и быть не могло. И почему его вечно столь превратно толкуют?
Измученный волнениями Петр Ильич сбежал из Москвы обратно в тишину и спокойствие Каменки, намереваясь встретить там Рождество и новый год. Толя собирался уехать вместе с ним, но Петр Ильич
Каменка хорошего настроения не принесла: весь дом превратился в лазарет. Главная же беда заключалась в Тане: казалось, будто она разливает вокруг себя яд, отравляющий всех. И жалко ее, но порой Петр Ильич почти ненавидел племянницу – хорошую, в сущности, девочку. Было в ней нечто болезненное, заставляющее страдать всех в доме, а особенно мать, и так-то здоровьем не отличавшуюся. Поскорее бы Таня вышла замуж и уехала отсюда. Увы, со свадьбой дело не ладилось. Князь Трубецкой по протекции тетки, княгини Воронцовой, получил хорошее место, и материальные препятствия были устранены. Но здоровье Тани было так плохо, что о свадьбе теперь еще и не думали. В глубине души Петр Ильич был уверен, что в большей степени болезнь племянницы происходит от безделья и чрезмерной опеки со стороны матери. Но Александра и слышать ничего не желала, жалея свою любимицу.
В Москве, куда Петр Ильич вернулся сразу после нового года, ждало печальное известие: серьезно заболел Рубинштейн. Он отправился проведать друга и нашел его худым, бледным и слабым, при этом по-прежнему фонтанирующим энергией. Тем не менее было заметно, что это начало какой-то сложной органической болезни, и Петра Ильича охватило беспокойство. Случись что с Рубинштейном, что станет с консерваторией? Да и со всем музыкальным миром Москвы? Уж не говоря о том, как жалко и горько лишиться хорошего друга.
***
В день премьеры «Евгения Онегина» Большой театр был переполнен, несмотря на высокие цены. Петр Ильич следил за представлением, спрятавшись за кулисами, откуда хорошо наблюдались и сцена, и зрительный зал. Декорации были далеко не новые, зато администрация постаралась в отношении костюмов: они точно воспроизводили эпоху двадцатых годов. И все же постановка страдала массой промахов и отсутствием мастерства.
Исполнение, конечно, не соответствовало тому, чего желал Петр Ильич – да где ж найдешь идеальную Татьяну? – однако было весьма недурно: хорошие голоса, тщательная подготовка. Вот только артистизма не хватало. Настоящими актерами были лишь Крутикова, певшая Ольгу, да Барцал в роли Трике.
Публика поначалу отнеслась к опере холодно. В первой картине рукоплескания – да и то жидкие – вызвало только «Я люблю вас, Ольга». Занавес опустился при полном безмолвии. Петр Ильич в отчаянии замер в своем уголке. Неужели провалится эта опера – столь любимое им детище? Но постепенно успех возрастал – после сцены письма Верни, игравшую Татьяну, дважды вызывали на сцену. А с третьего антракта начались вызовы автора и дирижера. Бурю восторга произвели куплеты Трике, и вторую половину оперы приняли несравненно горячее, чем первую. Петр Ильич вздохнул с облегчением.
Как только опустился занавес, зрительный зал взорвался бурными аплодисментами. Много вызывали дирижера и композитора. Петр Ильич покинул театр довольный впечатлением, произведенным на публику.
На следующее утро за завтраком он с жадностью принялся просматривать газеты и… отбрасывал их одну за другой с возраставшими недоумением и обидой. Гораздо больше ругали, чем хвалили, и это бы еще ничего – не привыкать. Грустно было другое: даже те, кто хвалил, говорили, в сущности, обидные вещи. Одна газета писала, что лучший номер в опере – куплеты Трике. Другая находила, что у Петра Ильича нет вдохновения, зато много учености. Лишь «Московские ведомости» стали утешением. Их корреспондент Ignotus считал, что сдержанность успеха объясняется свойством самого сюжета, непривычного для публики; свойством музыки, тонкой и изящной, требующей знакомства с ней в деталях; либретто, которое уже тем нехорошо, что сделано из любимейшего и гениальнейшего произведения русской литературы. И в заключение написал: